Жека, делала она. Завтраки, косички, уроки. Но мне тупо не повезло. Мамы не было… А у тебя была и… есть. Настоящая, родная, своя! Ну как я могла становиться между вами?! Не сердись, Бодь. Я же правда не могла.
— Зато ты прекрасно смогла избавиться от меня! — рявкнул он. В тот же момент раздался хлопок, и небо украсилось букетами разноцветных искр, весело мелькавших под музыкальное сопровождение и так не вязавшихся с горечью, которую испытывал Богдан. — Черт! Я ведь искал тебя, когда случайно узнал, что мать вмешалась. Не знал точно, как… что она сделала. Хотел поговорить с тобой, а оказывается, оно тебе нахрен было не нужно.
Богдан резко развернулся и быстро зашагал к центру веселья, где, несмотря на какофонию звуков, отчетливо были слышны радостные «ура!»
И чувствовал себя лишним посреди всего этого. Как когда-то давно, когда все его одноклассники выпускались из школы и делились планами о том, куда поступают, а он — оставался позади, сознательно и упрямо, наказывая и себя, и Юльку. Вот, дескать, полюбуйся!
Просто из чувства протеста, потому что глупо верил в то, что заметит, явится, сделает что-нибудь. А она, будто бы каменная, выдержала это до тех пор, пока не уехала из города и из его жизни — окончательно. И просто стерла себя насовсем. На долгие-долгие годы, оставив по себе неизбывную тоску и зимний шарф, который сама вязала ему в подарок на день рождения. Этот шарф затерялся среди переездов, Богдан и не заметил. А сейчас почему-то вспомнилось.
Главное — вовремя. Шампанское как детям забава, потому он перекатывал во рту глоток вискаря — нажираться не собирался, но слишком злился, чтобы с привычной расслабленностью изображать веселье. Ему требовался хоть небольшой, но допинг. Вокруг козой скакала Лизка, на ухо что-то вещал Танин Реджеп, пока Таня тусила возле отца и Жени. А Юлька, видимо, вернувшись следом за ним, оказалась возле своей семьи и иногда поглядывала на него, как если бы была встревожена. О чем ей тревожиться? Пока он с ума сходил, она слушала его мать. И ушла из его жизни на целых семь лет, что было равно безликому навсегда, как будто это совсем не стоило ей усилий.
Богдан поймал ее взгляд совершенно случайно, когда и не собирался. Но зацепился за него так, что перестал различать голос Реджепа рядом. Вскинул брови: что смотришь?
А она взяла и не отвернулась. Лишь сосредоточенно изучала его, чуть хмурясь. Ее лицо, расцвеченное огоньками вечерней иллюминации, казалось ему совершенно нереальным. Он думал, что и забыл, какая она, а на самом деле помнил. Вообще все помнил. И почему-то в это мгновение ясно осознал, что она помнит тоже. Иначе не говорила бы там… у моря. И он бы не услышал всего, что услышал.
Моджеевский сглотнул.
Юлька никуда не исчезла. Переместилась к Жене и отцу. Что-то им рассказывала. А Таня оказалась рядом с ним и Реджепом. Звуки из его мира исчезли окончательно, хотя он даже что-то отвечал сестре. Но, между тем, внутри него болезненно зудело нечто пронзительное, пока не выраженное словами.
Он снова разглядывал ее. Худенькие плечи, тонкую шею. Ноги, слишком открытые, чтобы на них не залипать. Возвращался к лицу, светлому и чистому. К волосам, вившимся крупными кольцами чуть ниже линии ключиц. Моджеевский словно бы собирал воедино ее — которую помнил и какой она стала. И ловил себя на мысли, что ей идут эта взрослость, это платье и эти локоны.
Он никогда не видел ее такой. Он слишком мало ее видел, они слишком мало были вместе, но этого оказалось достаточно, чтобы и через семь лет вспомнить. Помнить. Не забывать.
Постепенно его взгляд менялся, становясь все более жадным, хотя вряд ли он сам себе отдавал отчет, когда это произошло. Теперь Богдан опять и опять возвращался к ее фигуре. Наблюдал ее меняющейся, двигающейся, болтающей с кем-то. Поворот головы, взмах ладони, постукивающая в такт музыке ступня. Он почти не мог от нее оторваться. Оценивал с точки зрения своих вкусов, вполне сформировавшихся за все эти годы. И сознавал, что даже здесь — она исключительна. С ней не работают алгоритмы. С ней вообще непонятно что делать, и, может быть, именно поэтому он по-прежнему так же сильно хочет ее.
Или даже гораздо сильнее, чем в семнадцать лет, потому что теперь четко знает, чего именно и как хочет. И понимал, что едва ли даже и вполовину так ужасно сердился бы, если бы это перестало быть важно.
А для нее?
Важно ли для нее?
Перед глазами сама собой нарисовалась четкая картинка — как его собственная мать вместо него принимает вызов и говорит ей те вещи, которые услышала Юлька. Нина Моджеевская умела быть убедительной. Она многое умела, когда чего-то добивалась. И уж точно никогда не считалась бы с чувствами девочки, которую даже не видела, но о которой знала, что она сестра женщины, уведшей ее мужа.
Богдан невесело усмехнулся собственным мыслям. Сам-то тоже хорош. Даже не попытался ее дожать. Так был сосредоточен на своих обидах и злости, что не попробовал. Одному богу ведомо, как сложилось бы, если бы он не позволил ей отстраниться вот так, навсегда. А ему оказалось проще уехать на долгие годы. Ему даже сейчас проще было психануть и свалить, чем попытаться разобраться. В прошлом, в настоящем, в будущем.
А ведь все в легкую объясняется одним-единственным. Он по-прежнему хочет ее.
Было далеко за полночь, когда Моджеевский, стащив галстук и закатав рукава рубашки до локтя, мерил шагами свой номер в гостинице, в то время как на пляже до сих пор негромко звучала музыка — кажется, там почти никого не осталось, но, если отодвинуть штору, можно увидеть, как отец обнимает новоиспеченную супругу, накидывая на ее плечи свой пиджак. Все же давно уже не июль. Но им хорошо. Им по-настоящему хорошо друг с другом. И славно, что есть Лизка, которую Женин отец увел укладываться спать. А рядом, на этом же этаже Юля, которая совсем невесело смотрела на него после его очередного выпада. Выпада после всего, что она сказала и объяснила. Что бы он ни чувствовал, а все же не имел никакого права так с ней разговаривать