Читать интересную книгу Семиклассницы - Мария Прилежаева

— Ты изобрел что-нибудь?

— Нет. Зато мы с Федькой стреляем. Из пяти выбиваем пять. Подавали в Суворовское, да нас не приняли.

— Вы теперь хотите быть военными?

— Артиллеристами. Захар Петрович говорит, что артиллерия — бог войны, а без математики не может быть артиллерии. Мы все засели теперь за математику.

Наташе опять, как тогда на выставке, показалось, что Дима живет не обычной будничной жизнью, а особенной, полной значительности, и все, что он делает, ему интересно.

«Неужели я не могу то же, что он?» — с горечью подумала Наташа.

— Я не очень хорошо понимаю одну теорему, — сказала она небрежным тоном.

Дима улыбнулся:

— А мне Тася говорила, что ты с двоек не съезжаешь. И Захар Петрович говорил, что ему легче боевое задание с больной ногой выполнить, чём разницу между параллелепипедом и ромбом вам с Тасей растолковать.

— Неужели так и сказал? — спросила Наташа, покраснев от негодования.

— Да, вроде этого.

— Хорошо. Я ему докажу! — с угрозой произнесла Наташа, насупив брови. — Давай объясняй.

Ей уж теперь было безразлично, что Дима и его друг Федя Русанов узнают, как она плохо учится. Она была оскорблена, полна гнева, досады и нетерпения.

Дима снял пальто и кепку, подтянул потуже ремень гимнастерки, откашлялся, чувствуя неожиданное смущение и даже опаску — а вдруг не выйдет, — но, прочитав теорему, оживился и весело блеснул глазами. Наташа смотрела, как быстро бегает по бумаге карандаш, видела пересекающиеся линии и обозначения А, В, С, но так как она боялась, что не поймет и Захар Петрович окажется прав, и все время думала об этом, то действительно не поняла. Она старалась не заплакать от разочарования и обиды.

— Ты тарахтишь, как нечаевская жнейка, — сухо сказала она. — Давай я буду сама доказывать, а ты слушай и поправляй.

Дима с удивлением отдал ей карандаш.

Когда Тася просила объяснить ей теорему, у нее делался умильный неласковый голосок. Тася не сердилась, если не понимала, и не радовалась, когда начинала понимать. Наташа сердилась и не просила, а нетерпеливо требовала. Но все же Диме Наташа нравилась больше, и заниматься с ней было интересней, чем с Тасей.

Когда догадка наконец пришла к Наташе и решение геометрической задачи предстало перед ней в своей простой и бесспорной ясности, она от радости застучала кулаком по столу. Но она не дала Диме промолвить ни одного лишнего слова, торопясь понять дальше. С каждой новой теоремой Наташа впадала сначала в холодное отчаяние.

«Не выйдет! Эта уж ни за что не выйдет!» — мучилась она сомнениями, но старалась не обнаружить их перед Димой и молча грызла карандаш.

Дима нетерпеливо порывался помочь.

— Не смей! — сурово отказывалась Наташа. — Я сама. Ты уходи, — небрежно сказала она Диме, хотя боялась, как бы он в самом деле не ушел. — Я, может, целый час буду думать.

— Думай, — ответил Дима. — Я подожду.

Ему было интересно, догадается Наташа или нет, и когда она догадывалась и шумно радовалась, Дима чувствовал себя почему-то тоже счастливым и удовлетворенным.

Они опомнились и оторвались от книги, когда по радио началась передача последних известий и Катя вернулась из; госпиталя. Дима ушел, а Катя, не раздеваясь, присела на валик дивана, уронив руки на колени.

— Что с тобой? — удивилась Наташа.

— Наталка! — сказала Катя тихо. — Три дня бились над лейтенантом. Главврач надеялся, что не будут ампутировать ногу. Сегодня ампутировали.

— Катя, но ведь он будет жить?

Катя всхлипнула.

— Мамы нет? — спросила она и встала. — Наталка, если мама придет, скажи, я у лейтенанта дежурю. Наталка, а знаешь что… — Катины глаза, мокрые от слез, засветились. — Где он лежит, знаешь? В палате, где раньше был наш класс. И на самом том месте, где моя парта стояла. Перед войной я в этом классе сдавала последние испытания. Теперь он тут лежит. Ну разве я могла тогда думать!

Мама все не возвращалась. Наташа забралась с ногами на диван, укуталась в старый платок и снова открыла учебник. Но теперь она часто отрывалась от книги, ожидая, не придет ли мама, и думала о Катином лейтенанте, о том, что Катя, может быть, стоит сейчас, наклонившись над его изголовьем, и ее темные глаза тревожно блестят. А мама вторую ночь на заводе.

Наташа завернулась потеплее в платок.

«Хоть бы мама пришла!»

Наташе до того захотелось сейчас же, сию минуту увидеть маму, что некоторое время она слушала, вытягивая шею, не зазвенит ли звонок. Но звонок не звенел.

При маме в комнате уютно и весело. У мамы привычка — поднимет от книги глаза и смотрит. И сразу по глазам догадаешься — любит.

— Условились, — сказала мама: — если случается плохое или хорошее, обязательно рассказывать друг другу.

— Конечно, условились, — согласилась Наташа, а сама и не рассказала о том, что случилось.

«Трусиха, просто трусиха», повторяла Наташа, мучаясь раскаянием.

Она снова принялась за уроки.

Мама так и не пришла, и Наташа нечаянно заснула, не раздеваясь и положив под голову раскрытый учебник.

V

На следующее утро Наташа проснулась без четверти девять. Она убедилась в том, что ей не везет. Надо же было проспать именно в тот день, с которого должна начаться ее новая жизнь! Наташа знала, что вчерашний вечер, возбуждение, которое она пережила, одолевая с Димой геометрию, необычные мысли о маме и Кате и тревога за неизвестного ей лейтенанта — все это было началом новой жизни, неясной пока, но совсем не похожей на прежнюю.

И вот она опоздает на урок. Обидно. Наташа наспех смочила волосы, чтобы не торчали в разные стороны, и кинулась к двери. В почтовом ящике лежало письмо. Наташа бежала в школу и читала письмо. Перед уроком она перечитала его ещё раз.

«Здравствуй, дорогая подруга Наташа! Все наши девчата велят тебе передавать поклон; а бабы, которые узнали, что я письмо шлю в Москву, тоже велели кланяться. Как интернатские уехали, все их стали жалеть. Говорят, беспорядку с ними было много, да зато веселее. С вами постановки в школе разные делали и выступления, а теперь ничего еще не сделали, никак пьесы подходящей не подберём. Только наши учителя о вас не скучают. Говорят — интернатские в классе шумели и любили задавать посторонние вопросы.

Наташа, почему ты меня скоро забыла? Дорогая моя подруга Наташа! Ещё я о чем тебя прошу. Узнай в Москве про моего брата Лёньку. Нам от него нет никаких вестей. Дорогая подруга Наташа, я теперь очень часто плачу. Как приду из школы домой, все вспоминаю, как мы до войны жили. Лампа до ночи горела, а тятя любил вечером газету читать или крутит самокрутку и что-нибудь рассказывает. Лёнька мало сидел дома, всё больше в клубе или сельсовете. А мамка весёлая была и обходительная. Я и не думала, что мамка у меня старая, все думала — молодая. А теперь гляжу, она совсем старая. Ляжет на печку с сумерек и молчит. На корову и то не выйдет посмотреть. Словно ей ничего уж и не надо. Бабы ее ругают, говорят, у тебя дочка растет, или ты ее хочешь в сиротах оставить? А ей словно дочку-то и не надо, а надо одного только Леньку, а от Леньки вести нет. Узнай в Москве, жив ли он, а если нет его давно в живых, тогда простись навек со своей подругой Феней, потому что нам тогда с мамкой будет не жизнь, а одна только могила.

Пришли мне книжку про партизанку и по истории. Пиши ответ, как живешь.

Твоя подруга Феня».

Наташа не видела, что Тася вытягивает шею, стараясь прочесть, кто пишет такое длинное письмо. Наташе стало так грустно, что она ничего не замечала. Она вспомнила, как прощалась с Феней у старого плетня. Через плетень свисали красные гроздья рябины; над соломенными крышами тянулись сизые дымки и таяли в осеннем небе, шумной стаей кружили вороны над сжатым полем, где-то жалобно блеял заблудившийся ягнёнок.

Наташа уехала в Москву и забыла о Фене. Сейчас ей стало очень горько и стыдно оттого, что так получилось.

Начался урок, и Наташа убрала в портфель Фенино письмо.

Дарья Леонидовна, учительница русского языка, принесла тетради. Девочки недовольно переглянулись — письменная.

— Почему без предупреждения? Мы не умеем без предупреждения! — заявила Люда Григорьева.

Она любила спорить с учителями и особенно часто спорила с Дарьей Леонидовной, потому что все знали, что Дарье Леонидовне едва исполнился двадцать один год. Она только кончила вуз и впервые с осени пришла в школу.

Валя Кесарева рассуждала снисходительным тоном: если у человека нет опыта, он обязательно должен делать в работе ошибки. Она отвечала Дарье Леонидовне так же хорошо, как другим учителям, но чуть-чуть небрежно.

— Вы будете писать сочинение, — сказала Дарья Леонидовна.

Люда Григорьева, открыв парту и придерживая рукой очки, чтобы не разбить, принялась что-то в ней разбирать. Кесарева обернулась и прикрикнула: «Тихо!», делая вид, что помогает учительнице водворять в классе порядок. Кто-то отозвался: «Не твое дело!», несколько учениц поспешили заявить, что забыли ручки.