Читать интересную книгу По обе стороны Стены - Виктор Некрасов

Очень большое, в черной с золотом раме, оно, в виде цветной (вернее, хорошо раскрашенной) фотографии, вошло в мою жизнь с самого раннего детства. Висело оно в столовой над диваном, как раз против меня, и я, размазывая по тарелке манную кашу, любовался мрачными стенами замка, голубизной озера и снежной вершиной Dent du Midi.

Потом, когда столовую у нас реквизировали и поселилась в ней семья милиционера Ивана Ивановича Сидельникова, замок перебрался в комнату, которая называлась гостиной, и обосновался над бабушкиной кроватью. Обеденный стол тоже перебрался в комнату, которая называлась гостиной, так что и здесь я мог любоваться любимым пейзажем.

Дом наш немцы во время войны сожгли, но картина была спасена и повешена на стене малоуютной комнаты на Горького, 38. Увы, на этот раз она оказалась за моей спиной, но с переездом на Крещатик, в Пассаж, опять попала в поле моего зрения. Висела над диваном. Висела она и тогда, когда пришли ко мне «мальчики» проверять содержимое моих шкафов и ящиков. Чтобы не мешать их серьезному делу, я устроился на диване в соседней комнате, углубился в «Мастера и Маргариту» и время от времени, поднимая голову, сквозь открытую дверь ласкал взор мрачными стенами, лазурью озера и снегами дальних гор. К концу второго дня руки «мальчиков» добрались и до нее. Ее очень осторожно сняли, очень внимательно осмотрели со всех сторон и так же осторожно водрузили обратно.

Сейчас картина опять перед мной. В Париже, на рю Лабрюйер, 7. За завтраком, обедом и вечерним чаем я по-прежнему любуюсь замком, озером и белоснежной вершиной. Вот так, добрых шестьдесят лет и не расстаемся.

А в письменном столе, в среднем ящике, хранится еще одна реликвия — открытка все с тем же Шиньоном. С некоторым удивлением обнаружил я ее за стеклом газетного киоска на Крещатике, у выхода из Пассажа. Купив ее, прочитал на обороте: «По Ленинским местам. Шильонский замок. Его посетили летом такого-то года В. И. Ленин и Н. К. Крупская».

Оказавшись в Швейцарии, я сразу же последовал их примеру. И, стоя в мрачном подземелье перед колонной, к которой прикован был Бонивар, я думал о Байроне — родись он на полстолетия позже, знал бы он, чем на самом деле знаменит этот замок, а то какой-то там Шильонский узник…

Вспомнил я тогда, стоя у колонны, и памятный день, когда киевские «мальчики» столь старательно рассматривали обратную сторону моего любимого замка. У одного из них родился в ту ночь то ли парень, то ли девочка. Сейчас ребенку уже четыре года. Пойдет ли он по стопам отца? Почему-то и об этом я подумал, разглядывая тяжелые цепи Шильонского узника. А может, к тому времени — давайте помечтаем — институт этот будет уже упразднен?

Итак, Швейцария. Сейчас Женева. Та самая, в которой жил и трудился Ленин. И Плеханов. И хожу я по тем же улицам, набережным, мостовым, по которым они ходили. Возможно, даже покупаю «Правду» в том же магазине Навиль возле англиканской церкви, где они покупали какие-нибудь «Русские ведомости» и парижское «Фигаро», которое я тоже покупаю. От всего этого умиляюсь. И как-то скрашивает даже то, что я сейчас не дома, не в Союзе писателей, не прошу слова у Сергея Наровчатова.

Живу я не в самом городе, а в пригороде Тонэ, у самой французской границы. Когда выхожу из трамвая на конечной остановке, вижу, как валом валят пассажиры через границу в соседнюю Францию, — таможенный пост прямо посередине улицы, и пограничники останавливают только машины, да и то не всегда. («Мы как хотим, сначала во Францию, а потом на почту или сначала на почту, а потом во Францию?» — разговор между мной и моей милой хозяйкой по поводу некого французского лекарства — в Женеве его нет, а в соседнем французском Анмасе, наверное, есть.)

Трамвай, которым я езжу в Женеву, тоже примечательный — первый в Европе. И даже именно эта линия — № 12. Женевцы очень этим гордятся, а так как киевский трамвай был первым в России, меня с женевцами это как-то очень сближает. Мы с детства гордились и влюблены были в наши длинные киевские пульманы с тремя открытыми площадками (вскакивание и выскакивание на ходу было одним из видов спорта), знали почти все вагоны наизусть, и величайшим событием нашей жизни было, когда они с ролика перешли на дугу. Мы одновременно были счастливы (как в Москве!) и огорчены — ролик часто, особенно на поворотах, соскакивал, и вагоновожатые иной раз разрешали нам, мальчишкам, помогать им тянуть упрямую, упирающуюся штангу с роликом на место. Женевские трамваи напоминают старые киевские (не пульманы, а двухосные), только миниатюрнее — так же уютно дерлинькают и на заворотах издают какой-то специфический трамвайный воющий звук (этот звук — единственное, что сохранилось в моей памяти с тех пор, когда я еще до первой войны, трехлетним, жил в Лозанне).

О Женеве принято говорить (снобами, оговорюсь) — скучная. Даже моя жена (в общем-то не снобка), отправляясь отдохнуть из шумного, жаркого Парижа в Женеву, с кислым видом жаловалась: «Сам, небось, в Испанию едешь, а меня в какую-то дыру…»

А мне эта дыра нравится. И именно тем, что не нравится в ней снобам. Своей якобы провинциальностью, магазинами без толкотни, нешумными кафе с какими-то штурвалами и подзорными трубами на стенах и уютными старичками, пьющими свой кофе (а может, это крупнейшие международные шпионы?)… Нравится, что мост называется Pont du Mont-Blanc и в ясные дни Видны его снега. Нравится малюсенький островок с бронзовым Руссо, на том месте, где он, очевидно, когда-то сидел и о чем-то думал, а может, и не думал, а смотрел на лебедей, как я сейчас, — такие они задумчиво-изогнуто-изящные, а взобравшись на ступеньки лестницы, бегут вразвалку, отталкивая друг друга из-за каких-то хлебных крошек. Нравится ездить в трамваях, почти всегда пустых, с электропечкой под твоей задницей — сейчас февраль, и это очень уютно. Нравятся крутые, узкие улички возле кафедрального собора, лесенки, подпорные стенки, крохотные площадки с фонтанчиками посередине (чуть меньше, когда вместо них какой-нибудь Генри Мур…), нравятся шпили церквей и презираемый всеми модерн начала века с башенками, флюгерами и прочими излишествами. Увы, их безжалостно сносят один за другим и вырастает на их месте бездушный модерн конца века, стеклянно-тоскливые Манхеттен- и Чикаго-сити — банки… Исчезают, исчезают и здесь Собачьи площадки… Осуждаю я и местных садовников, не только архитекторов. Безжалостно корнают они могучие платаны набережных, оставляя воздетые к небу, угрожающие кому-то кулаки, ни дать ни взять Сальватор Дали. Ну, вот и всё, что осудил я, остальное же всё нравится. («Счастливый же вы человек, — сказал мне один женевец, — если вам в Женеве только это не нравится». Потом я узнал, что в Женеве за коммунистов голосует 25 %, и понял, что обкорнанные деревья, действительно, не самое большое горе.)

Упомянув с явным негодованием о «модерне» последней четверти нынешнего века, не могу не вспомнить печальную историю первой его четверти, местом действия которой была всё та же Женева.

Речь идет о Ле-Корбюзье, великом архитекторе и, к слову сказать, швейцарце по происхождению. Мрачные силы архитектурной реакции, пассеизма (говорю без всякого юмора, хотя сам с возрастом становлюсь консерватором) воспротивились тому, чтобы проект нового здания Лиги Наций (сейчас в нем Организация Объединенных Наций) осуществлен был Ле-Корбюзье. Жюри конкурса, придравшись с чисто формальной стороны (работа, мол, представлена не в туши, как того требовали условия конкурса), проект завалило. Никакие протесты не помогли, и в результате на месте, где могло бы появиться одно из интереснейших сооружений XX века, красуется сейчас одно из невыразительнейших зданий того же века. (Второй удар настиг Ле-Корбюзье в Москве, но там хоть на месте непринятого проекта ничего так и не построили — летом бассейн, зимой каток.)

В какой-то степени Женева искупила потом свою вину (свою ли?) перед Ле-Корбюзье — в самом центре города есть его дом. Может быть, это не самое интересное из того, что он сделал, но все-таки сейчас это уже классика. Дом, довольно спокойный параллелепипед, стоит на пригорке, торцом к улице, но лучше его рассматривать со стороны ruelle des Templiers (улочки Тамплиеров), а еще лучше с rue du Maison Rouge (улицы Красного Дома — названия-то всё какие!), крохотного переулочка, состоящего из нескольких совершенно неожиданных в центре прилизанной Женевы развалюх, очень живописных, но уже еле дышащих. Боюсь, что их скоро снесут и сразу станет скучно — контрасты все-таки нужны.

Недалеко от дома Корбюзье — музей, говорят, неплохой. Но в последнее время я стал музеи как-то избегать, уставать от обилия вокруг тебя картин, скульптур, и сейчас вместо того, чтобы идти на выставку сокровищ, приехавших из Багдада (она еще открыта, могу успеть), я разглядываю сокровища местных ювелиров — ни в одном городе не видел я такого количества «ювелирторгов». Женева — центр ювелирной и часовой промышленности Швейцарии (Брокгауз и Эфрон, том 22), и это чувствуется на каждом шагу. А так как шагов этих я проделываю ежедневно немало, и направо и налево от меня магазины, и из них половина ювелирные, то я уже кое в чем разбираюсь. За всю свою жизнь я не видел столько бриллиантов, сколько вижу на протяжении одного квартала любой из центральных улиц. Я любуюсь ими — красиво, ничего не скажешь, переливаются, подмигивают мне из витрины, но я делаю вид, что не понимаю, и перехожу к соседней. Часы…