Читать интересную книгу По обе стороны Стены - Виктор Некрасов

В 26-й палате бакинского эвакогоспиталя мы с Ванькой Фищенко дружно, но в меру, чтобы не подводить врачей, нарушали дисциплину. В ноябре 43-го года расстались — освободили Киев, и я досрочно выписался. Но после войны он меня разыскал, и наша дружба укрепилась уже в условиях «мирного созидательного труда».

Некоторое время он жил у меня, и, должен сказать, я не без некоторой гордости (и даже зависти) любовался им, когда он — пьяница и первый заводила, — согнувшись по ночам над столом, делая свой дипломный проект, заканчивал горный техникум. Потом, на шахте, к нему относились с превеликим уважением, хотя случались и срывчики — в кое-каких ситуациях он был не слишком воздержан. Ситуации эти заносили его иной раз в противоположный конец страны — я об этом уже писал, — и в последний раз я его видел в период одного из этих заносов — заскочил на часок, с поезда на поезд, по дороге в Сибирь. Залихватский чуб его, свисавший чуть ли не до подбородка, малость поредел, зубов во рту, тех самых, которыми он когда-то открывал бутылки и крышки от консервных банок, стало заметно меньше, нос кто-то свернул ему на сторону, но глаза, живые, хитрые, оставались прежними.

Опустошив вторую поллитровку, похлопал всех по спинам, влез в оба своих пальто («второе на загон, когда всё пропью!») и умчался в очередное странствие, в поисках длинного рубля — «устроюсь, напишу!». Написать не написал, а явился на мою киевскую квартиру буквально на второй день после того, как я ее покинул навсегда… Оставшиеся после меня друзья приняли его по всем правилам, но, в силу именно этого, никто потом не мог вспомнить, откуда он свалился и куда держал путь.

И не увижу я никогда уже своего бедолагу, беспутного Ваньку, и не раздавлю с ним пузырька, и даже письмо не знаю куда написать, за три года нашего отсутствия ни у кого из наших общих друзей он не появился (я бы знал), канул в неизвестность…

А парень он стоящий, очень неглупый и очень способный — все мои друзья, и киевские, и московские, крепко полюбили его, прощая даже невоздержанность при определенных обстоятельствах. Да, не встретиться нам уже на этом свете…

Растворился и другой друг, второго периода моей фронтовой жизни — Николай Митясов. Был он начальником штаба, а я замкомбата 88-го гвардейского саперного батальона. Когда мы познакомились, он был тогда еще командиром роты, и только после того, как начштаба Щербаков в Одессе подорвался на мине, назначен был на его место. Дружба наша длилась недолго, каких-нибудь четыре месяца, и прервана была немецкой пулей, угодившей в меня в городе Люблине и навсегда оборвавшей мою военную карьеру.

В память о нашей дружбе я окрестил своего героя в «Родном городе» его именем и фамилией, это и свело нас вторично. «Ох, и доставил ты мне хлопот своей повестью, — жаловался он мне потом, улыбаясь. — Жена остается женой. Не поверила, дуреха, что ко мне твой Николай Митясов не имеет никакого отношения, всё допытывалась, почему я скрыл от нее Шуру и Валю, о которых твой Некрасов проболтался».

Встретились мы с ним и крепко выпили только один раз. Жил он в Москве, учился в Инженерной академии. Потом некоторое время переписывались. Последнее письмо пришло издалека. Писал, что живет и работает сейчас за пределами нашей страны, учит саперному делу каких-то «туземцев» и в знак благодарности получил в подарок машину ни больше, ни меньше, как от самого короля. Какого, я так и не мог понять — марка и штемпель были советские, а кроме афганского, никакого другого короля я поблизости не обнаружил.

Смотрю на фотографию, висящую у меня в Париже над столом, — наш батальон весной 44-го года в лесу, где-то у Чарторыйска, на Западной Украине. Лица все знакомые, родные, а фамилии уже позабывал. Комбат Петров, замполит Абид — убило под Берлином, командир отделения Петроченко, писарша Люся, ну и Коля Митясов — остальных забыл. Нет на фото Страмцова, Николая Лукича — перевели в штаб дивизии, а в Сталинграде он приходил еще в мой полк со своими дивизионными саперами выполнять какое-то задание. В 48-м, в Германии, мы с ним снова встретились. Стал командиром того самого 88-го саперного батальона, в котором я заканчивал службу. Стояли они возле Геры, я заехал к нему на несколько дней, вроде даже на охоту ходили — сохранилось фото с двустволками, — но подстрелить никого не подстрелили, больше пили на свежем воздухе.

Переписывался одно время с Костей Половневым — начартом нашего полка, тоже в Баку вместе лежали, с комвзвода Ильиным. Оба они сибиряки. Ильин, уйдя на покой, занялся вдруг тканьем ковров — так, для души, хобби. Прислал фотографии своих изделий, просил указать, какой понравился, соткет, пришлет. Я без особого энтузиазма отнесся к этому предложению, и, по-моему, он даже немного обиделся. Да простит он меня — мы с ним не долго вместе служили, но я полюбил его за спокойствие и юмор. «Да, — говорил он с оттенком грусти, — грудь моя не запятнана орденами!» Начальство его не очень любило, в основном, за излишнюю интеллигентность.

Ну и, наконец, Валега, дорогой мой лопоухий Валега. Связной, ординарец, денщик, а в общем тоже друг, хотя и была между нами разница лет в пятнадцать. О нем я уже много писал. О том, как воевали, как нашел он меня после войны, как «пропил» я его, как потом встретились дома у него, на Алтае. На память об этой последней встрече осталась куча фотографий и среди них самая моя любимая — оба в обнимку на траве, одни макушки видны.

А на следующий день в клубе был торжественный вечер. Вечер сталинградцев. Пустили фильм «Солдаты», в нем Валегу играл Юрий Соловьев — он тоже со мной приехал, а к концу полдюжины сталинградцев поселка Бурла, все при орденах и медалях, делились воспоминаниями. Блистательнее всех мой Валега. Вышел в аккуратном пиджачке, белой рубашке, застегнутой на все пуговицы, потоптался и, не поднимая глаз, сказал: «Ну, как воевали? Минировали, ставили спираль Бруно, опять минировали. Вот и всё… Спасибо, что пришли…» — и ушел со сцены. Хлопали много. А я только глаза утирал…

В первый свой парижский Новый год я поздравил его красивой открыткой. Он ответил. Ко Дню Победы опять поздравил. Он не ответил. Это не в его привычках. Думаю, что тут не без постороннего влияния. А несколько дней тому назад отправил ему роскошный большой календарь с видами столиц мира. Дошел ли? Висит ли на почетном месте, где все фотографии, и та, с макушками? Или застрял где-нибудь на таможне или в райкоме?

…Валега! Пей, оруженосец! Пей за победу! Видишь, что фашисты с городом сделали? Кирпич и больше ничего. А мы вот живы. А город… Новый выстроим, правда, Валега? А немцам капут. Вот идут, видишь, рюкзаки свои тащат и одеяла, о Берлине вспоминают, о своих фрау. Хочешь в Берлин, Валега? Я хочу, ужасно как хочу. И побываем мы там с тобой — увидишь! Обязательно побываем. По дороге только в Киев забежим, на минутку, на стариков моих посмотреть. Чудесные старики, ей-Богу. Давай, выпьем за них — есть там еще чего?

Это последние страницы из «Окопов Сталинграда». Писались они тридцать три года тому назад, когда я даже не знал, жив ли он или нет? Тогда ему было лет двадцать, не больше. И только через пятнадцать лет узнал он, что стал «героем» книги и кинофильма. Вот что в жизни случается. А сейчас трижды дед, а седины нет — как писал он в одном из писем.

И нет больше писем… И не увидимся мы никогда…

А вдруг?

Я провожал друга, все того же Володю Загребу, из Парижа в его Альткирш. Что-то напутали в расписании и пришли на вокзал, Тар де л’Эст, за час до отхода поезда. Зашли в ресторан, заказали по чашечке кофе. В ожидании кофе я побежал за «Франс-Суар», а когда вернулся, Володя уже оживленно беседовал на своем сверхбойком французском языке с молодым парнем, соседом по столу. Тот в мое отсутствие поинтересовался, не итальянец ли Вова (судя по акценту), Вова сказал, что он русский, но работает во Франции. Тот рассмеялся и сказал, что он француз, но работает в Англии. Начинающий журналист, он поехал в Лондон, попрактиковаться в английском. Работает барменом.

Мы разговорились, о том, о сём. Володя не преминул сообщить Жану-Мари о моей профессии.

В результате получил я от этого Жана-Мари недельки через две-три из Лондона довольно интересное письмо. Он разыскал где-то мою книжку «В родном городе» на французском языке, и вот, оказывается, она его заинтересовала.

«Прочел с большим интересом, — пишет он, — но многого не понял. Не понял, в частности, «милитаристскости» вашего Николая Митясова, его тоски по фронту, по войне. Я на стороне Алексея, который так убедительно развенчивает культ «окопного братства», процветавший в немецком Вермахте. Ответьте мне, объясните. Ведь мысли Николая — это, вероятно, ваши мысли, ваши ощущения».

Ответил я ему пока кратко (не в моих силах писать по-французски, а переводчика под рукой не оказалось), попросил прочесть для начала «В окопах Сталинграда», а потом уж поговорим всерьез.