Читать интересную книгу Немецкая осень - Стиг Дагерман

не будешь даже в Гамбурге, но сама возможность посмеяться над отсутствием еды погружает людей в приятную форму забытья, к которой без колебаний прибегает Германия в час нужды.

Продавец на мосту поднимает свою единственную крошечную демонстрационную картофелину в лучах осеннего солнца и гово­рит, что чистить картошку — адский труд, учи­тывая размеры пайков, и все же… Это юмор того же рода, что у торговца рыбой, который повесил в своей разбитой витрине неподалеку большое гневное объявление: «Гляньте-ка, они увеличили рыбный паек! Да у нас же оберточной бумаги катастрофически не хватает!» Проходящие мимо люди понимающе смеются, но покупать — не покупают.

У моста трамвайная остановка. Малень­-кая старушка с огромным мешком картошки поднимается на платформу в тот момент, ко­гда трамвай трогается с места. Мешок падает, веревка развязывается, старушка кричит, трамвай едет мимо, а картофелины со стуком высыпаются на рельсы. Поднимается жуткая неразбериха, стоявшие рядом с продавцом бросаются к остановке, трамвай проезжает, продавец остается один у парапета, а его зрители, отталкивая друг друга, пытаются спасти карто­фелины из-под колес сигналящих британских армейских грузовиков и военных «фольксвагенов». Школьники набивают картошкой портфели, рабочие — карманы, матери семейств открывают сумочки, чтобы засунуть туда самый вожделенный плод во всей Германии. Две минуты спустя все снова смеются и радостно толпятся вокруг продавца, изобретение которого помогает создавать самые тонкие во всей Германии картофельные очистки. Такие резкие смены настроения со злобы на добродушие делают общение с жителями Гамбурга крайне захватывающим и вместе с тем рискованным делом.

Но почему же не смеется фройляйн С.? Ко­гда мы с фройляйн С. уходим с моста, я пря­-мо спрашиваю ее, почему она не засмеялась, а в ответ получаю:

— Все, что вы хотели знать о сегодняшней Германии: люди рискуют жизнью из-за картофелины.

На самом деле вполне ожидаемо, что фройляйн С. не смеется над голодом, царящим в Гамбурге. После краха Германии фройляйн С. работает в Гамбургском комитете охраны труда, ранее она была хозяйкой рыбной лавки, сгоревшей после бомбежки бомбами замедленного действия в 1943 году. Теперь она два часа в день посвящает инспекции разрушенных районов, следит, чтобы все трудоспособное население было трудоустроено, а те, кто не могут позаботиться о себе, получили помощь. Человек, познакомивший меня с фройляйн С., по секрету сказал мне, что она — одна из множества немцев, которые являются нацистами, о том не подозревая, и что она будет смертельно оскорблена, если с моей стороны последует хотя бы намек на то, что ее взгляды во многом похожи на взгляды нацистов. Говорят, что фрой­ляйн С. — женщина озлобленная, но очень благодарна за саму возможность работать, потому что работа позволяет ей поддерживать градус злобы. Фройляйн С., несомненно, очень энергична и деятельна, но при этом является живым подтверждением мнения, которого придерживаются многие, хотя, разуме­ется, не все антифашисты: в современной Германии за жизненную энергию приходится платить сомнительными взглядами.

Общаясь с человеком, который не знает, что вы о нем осведомлены, приходится бороться с соблазном поговорить с ним о политике, особенно если вам известно, что человек питает симпатию к нацистам, сам того не осо­знавая. Например, за какую партию он голосу­ет? (В Гамбурге недавно прошли муниципальные выборы.)

Фройляйн С. отвечает не задумываясь. Для нее есть только одна партия: «Конечно, за социал-демократов», но когда начинаешь расспрашивать подробнее, почему именно со­циал-демократы, она, как и большинство изби­рателей, сделавших такой выбор, не мо­жет рационально объяснить свое решение. На самом деле фройляйн С., как и множество подобных ей немцев, голосует методом исключения: ХДС, христианско-демократический союз, исключается, поскольку они не религиозны; коммунисты — не вариант, потому что они боятся русских; либеральная партия — слишком мала, чтобы обладать каким-то влиянием; консервативная — слишком непонятная, и остаются только социал-демократы, потому что больше голосовать не за кого, а голосовать надо, несмотря на то что все говорят, что совершенно неважно, кто победит на выборах в оккупиро­ванной стране.

Мы выходим на большую, лежащую в руинах площадь, где бомбы пощадили лишь одиноко возвышающуюся огромную шахту лифта. Несколько рабочих медленно катят перед собой маленькую тележку с металлоломом и камнями, и тут на улице совершенно непонятно откуда появляется женщина с красным флагом и встает посреди проезжей части, которой на самом деле нет.

— Видите ли, герр Д., — говорит моя спутница, пострадавшая от обморожения, и берет меня под руку, — мы, немцы, считаем, что союзникам в ближайшее время стоило бы перестать наказывать нас. Можно говорить о нас, немцах, все что угодно, но что бы наши солдаты ни делали в других странах, мы такого наказания не заслуживаем.

— Наказания? — переспрашиваю я. — А почему вы считаете, что то, как вы сейчас живете, это наказание?

— Потому что нам стало не лучше, а хуже, — отвечает фройляйн С. — Мы как будто бы тонем, но до дна еще ой как далеко.

А потом она рассказывает мне известную и, к сожалению, достоверную историю об английском капитане. Ему задали вопрос, почему англичане не позволяют заново отстроить железнодорожные станции в Гамбурге, и он ответил так: «А зачем нам помогать немцам встать на ноги за три года? Нас вполне устроит, если это произойдет лет через тридцать».

Тем временем мы уже подошли к большому, мрачному, иссеченному шрамами зданию, похожему на запущенную городскую школу, которая вот-вот рухнет. На самом деле это бывшая гамбургская тюрьма гестапо, лестничные пролеты и прачечные на лестничных площадках скромно молчат о том, что происходило здесь еще в прошлом году. Мы практически на ощупь пробираемся по длинному коридору, где темно, хоть глаз выколи, и ужасно пахнет. Внезапно фройляйн С. стучит в большую железную дверь, и мы входим в одну из общих камер — огромная комната с голыми стенами, бетонным полом и окном, почти полностью заложенным кирпичами. С потолка свисает лампочка, безжалостно освещая три раскладушки, в печке слабо дымятся отсыревшие дрова, рядом стоит невысокая женщина с белоснежной кожей и помешивает содержимое кастрюли, на кровати лежит маленький мальчик и безжизненно смотрит в потолок.

Фройляйн С. врет, ссылаясь на то, что мы ищем семью по фамилии Мюллер. Женщина нас будто бы не замечает. Не оборачиваясь, она отвечает, что Ханс сегодня гулять не выйдет, у него нет ботинок.

— Сколько вас здесь живет? — спрашивает фройляйн С., подходит к печке и заглядывает в кастрюлю.

— Девять, — устало отвечает женщина. — Восемь детей и я. Нас выслали из Баварии. Живем тут с июля. На этой неделе