Читать интересную книгу Хангаслахденваара - Пётр Лаврентьев

Он считал, что любой мужчина, проживший значительный срок в браке, а после разведённый, не может в дальнейшем создать полноценную семью. Вторичные браки таких мужчин или просто совместные их проживания с женщинами Александр мысленно называл термином «прайд». Как у кошачьих: лизать меня можешь, но я имею право спариться или пожрать где-нибудь на стороне. Никаких моральных обязательств, никаких чувств или даже эмоций – лишь определённый набор слов, высказываемый друг другу наедине вечером для соблюдения условий ритуала, для создания фантома семьи. Но семьи-то на самом деле нет!

Кое-что его, без сомнения, устраивало: ему не приходилось думать о многих домашних делах. Ему было с кем спать и с кем говорить. Причём, говоря с Шурочкой, он начинал ощущать себя воистину талантливым и несравненным – настолько эта женщина была им восхищена!

Шурочка предоставляла ему все возможности для творчества, она старалась угадать любое желание своего мужчины, когда он щёлкал пальцами по клавиатуре. В эти моменты Саше прощалось всё: от пролитого на ковёр пива до сказанного спьяну матерного слова в её адрес. Шурочка мнила себя музой великого Мастера и старалась играть эту роль без ошибок.

Шурочка вообще никогда не была сама собой – она всегда кого-то играла. То она была элегантной роковой женщиной, то резвящейся глупой студенткой-первокурсницей, то дамой, приносящей себя в жертву любимому жестокосердому мужчине, то активной общественницей, то ленивой избалованной «фифой», сочащейся неоправданным снобизмом.

Спустя полгода Александра это стало раздражать, появились сомнения в целесообразности их дальнейшего прайда. Разорвать отношения мешало лишь одно: Саша привык к Шурочке. По крайней мере, так он сам себе говорил. Не влюбился же он, в конце концов, в эту пусть и красивую, но совершенно неинтересную личность! Даже если она и была иногда его Музой.

Была?

Была, не стоит врать самому себе.

Если бы не Шурочка со своими огромными восхищёнными глазами, то ничего нового он не написал бы. Ведь после разрыва отношений наступило полное и зловещее затишье – Саша начинал одну вещь за другой, но все они «зависали» в «отстойнике» компьютера – в специальной папке, куда отправлялись произведения, по каким-то причинам зашедшие в тупик.

Только из желания блеснуть перед этой женщиной, свято верящей в его талант, Саше удавалось заканчивать новые рассказы и повести.

Шурочка, конечно, тоже не была в восторге от «Мастера», который целовал только тогда, когда ему этого хотелось, и который мог, не моргнув глазом, променять её общество на пьяную компанию. Саша попросту игнорировал мнение подруги во всём, что касалось его собственных интересов и идей. Иногда он вдруг замечал, что относится к Шурочке как существу, стоящему на ступени развития гораздо ниже него; замечал, тихо удивлялся самому себе, но, немного подумав, приходил к выводу, что это справедливо – Шурочке, с её поверхностным подходом к жизни и дурацкой привычкой изображать великую актрису, до него действительно далеко.

Приходя после пьяных посиделок домой, он обращался с ней нарочито грубо, а из-за плохого настроения, какое случалось у Саши всё чаще и чаще, мог жестоко обидеть – отхлестать словами так, что Шурочка не раз засыпала под утро на подушке, мокрой от пролитых слёз.

Утром он скупо, но уверенно извинялся. Он клялся, что не помнит сказанного, что пьяный язык работал независимо от мозга и молол несусветную чушь. Конечно же, на самом деле он так не думает! Разумеется, он не считает свою милую и любимую дурой и пустышкой! Последний аргумент служил жирной точкой в этом лживом покаянии: «если бы я так думал, то не стал бы жить с тобой, моя радость!» И «радость» верила его словам, на её лице вспыхивала улыбка, глаза загорались надеждой. Она кидалась Саше на шею и принималась жадно целовать.

Как легко было обвести Шурочку вокруг пальца!

Как много Шурочка могла простить ему!

Может быть, они мучили бы друг друга ещё дольше, чем всё это продлилось, но разрыв ускорила Шурочкина страсть к живописи.

Шурочка, помимо Великой Актрисы, была и Талантливым Живописцем! Она малевала кричащие полотна, создавая яркими красками сюжеты, в которых пыталась изобразить свой якобы философский подход к восприятию мира. В дни, когда Шурочка была Живописцем, она молола несусветную чушь о тайнах мироздания, о дверях, ведущих в иные миры, откуда к ней поступают образы и идеи.

И главное: увлечение живописью для Шурочки было святым действом, критику при этом она не воспринимала ни под каким соусом!

Поэтому Саша молча слушал бред милой, тихо напиваясь и стараясь не ляпнуть чего-нибудь обидного о её творчестве. Рисует – и хрен с ней, главное, чтобы пить не мешала.

Картины не были обычны и посредственны. Они были пошлы и ужасны. Всё ценное, изящное, таинственное, – именно то, что обычно привлекает людей, – на картинах отсутствовало, всё это существовало лишь в Шурочкином воображении.

На полотнах была пустота. Цветная и яркая. До знакомства с Шурочкиным творчеством Саша даже не предполагал, что такой вид пустоты существует в природе.

Художница всегда интересовалась мнением «Мастера» относительно её творчества, и Саша каждый раз бессовестно врал. «Здорово!» – восклицал он, показывая большой палец. – «Стиль очень необычный – завораживает!»

«Завораживает» – так говорили читатели о его книгах. Тоже врали, что ли? Пальца, правда, не показывали – так может, в самом деле неплохо написано?

– Здорово, малышка, честное слово!

И счастливая Шурочка с удвоенным энтузиазмом бросалась дальше пачкать полотна, а Саша открывал новую банку пива, и с наступлением вечера картины милой начинали даже чем-то привлекать…

Милая относилась к пьянству своего друга снисходительно, даже очень снисходительно. Она придерживалась того весьма распространённого среди людей заблуждения, что писатель и пьянство – неразделимые вещи, и что с этим, волей-неволей, нужно мириться, а иначе можно запустить руки в творческий процесс, погасить искру, уничтожить необыкновенность человека, помешать рождению новых произведений.

Нельзя было винить Шурочку за эти взгляды, их разделяет и поддерживает большинство людей с тех самых пор, когда бородач Хемингуэй вполне, казалось бы, правдоподобно обосновал выгодную ему теорию. При этом старик хлестал всё, что горит, в объёмах, достойных верблюда после перехода Аравийской пустыни, а его последователи и поклонники убеждали весь мир в том, что «писатели чувственны до ужаса, и боль мира терзает их души так, что им хочется рыдать». Но «как мужчины они не смеют плакать», а потому в качестве компенсации им дано право нажираться до безумия и мочиться в общественных местах.

Каждый творческий человек понимает, что всё это бред, но нарочно не разрушает миф, потому что эта чушь позволяет оправдывать перед обществом свои многие позорные выходки и пагубные пристрастия. Саша тоже не разубеждал Шурочку, хотя честно считал, что все люди, с громким рёвом блюющие ночью в унитаз, одинаковы, невзирая на род их занятий.

«Ты бы выпивал поменьше», – однажды всё-таки, стесняясь, сказала Шурочка, а он в ответ лишь ухмыльнулся.

Выпивал бы поменьше! Вспомнилось где-то прочитанное: «Сказать алкоголику, чтобы он выпивал поменьше, то же самое, что сказать человеку, сожравшему мировой запас пургена, чтобы он поменьше срал!»

Смешно. До слёз…

И всё-таки он сумел своим пьянством довести Шурочку до белого каления.

Допился. Правда, Шурочка при этом дорисовалась…

В один из февральских вечеров у них собрались гости – небольшая компания из Шурочкиных друзей и пары Сашиных собутыльников, изредка публикующих свои своеобразные, но, к слову сказать, небесталанные творения. В разгар посиделок Шурочка, как всегда, не смогла отказать себе в удовольствии выслушать очередную порцию похвал по поводу своих творческих потуг и вытащила пред очи присутствующих полотна с разноцветными кляксами.

Она показывала картины, что-то говорила, гости деланно ахали и с фальшивым интересом задавали какие-то глупые вопросы, как вдруг Александр, порядком набравшийся к тому времени, негромко, но чётко произнёс:

– Да говно это всё…

Шурочка прервала монолог, гости повернули головы в его сторону. Все ожидали, видимо, каких-то дальнейших объяснений, и Саша, хихикнув, пояснил:

– Картины эти… чушь собачья. И все вы это понимаете. Так чего врать-то? Зачем её обнадёживать, внушать, что она талантлива в живописи?

– Ну почему же…– начал было один из гостей, но вдруг осёкся и виновато посмотрел на хозяйку дома.

Та вспыхнула, гневно сверкнула глазами на милого друга, прилюдно ударившего её ножом в спину, и твёрдо произнесла:

– Мои картины хвалят все, Саша. Обхаял их только ты один. Я всё-таки прислушаюсь к мнению большинства, ты уж извини.