Читать интересную книгу Пресвятая Дева Одиночества - Марсела Серрано

Мартин Робледо Санчес рассказал мне, как однажды Кармен позвонила ему очень взволнованная и сообщила: «Я только что открыла удивительную вещь. Считается, что писатели воскрешают в романах воспоминания, события, которые уже произошли… а на самом деле мы их предвосхищаем».

Приведенный выше короткий утренний эпизод рассказан Памелой Хоторн и взят мною из последнего романа «Странный мир». Можно предположить, что таким было последнее утро К.Л.Авилы в Сантьяго.

Джилл Ирвинг назначила мне встречу в «Лас Лансас», маленьком кафе на Иласа Ньюньоа, куда я обычно забегала, когда училась в университете. Придя туда, я с удовольствием обнаружила, что не все меняется в этом городе, столь искушенном по части уничтожения воспоминаний. Все столики — и внутри, и снаружи — были заняты. Уже начал дуть свежий вечерний ветер, значит, ночь может спокойно располагаться под луной, не боясь растечься от жары.

Я предупредила, что буду в голубом льняном костюме, чтобы она меня узнала, но, как выяснилось, в этом не было необходимости. Она сидела за одним из столиков на тротуаре, поигрывая высоким неполным бокалом вина, мне показалось, гарса[4], и я ни на минуту не усомнилась, она ли это. Почему иностранка выбрала именно это место? Что она знает о Сантьяго? И кого здесь знает?

— Вам повезло, что вы меня застали. Я приехала всего на несколько дней повидать Висенте, Кармен этого хотела.

— А он уехал на море…

— Я не обижаюсь, он все еще под чарами медового месяца.

Я тоже заказала гарсу и, только ощутив губами холод стекла, начала разговор:

— Простите, Джилл, но мне нужна какая-то хронология вашей с Кармен жизни. Пока все похоже на кусочки головоломки.

Серьезная, невозмутимая Джилл Ирвинг, по виду стопроцентная американка, удивила меня своим превосходным испанским. Лишь немного протяжное и чуть в нос произношение выдает в ней иностранку. Она произносит все окончания, а не глотает их, как это делаем мы, живущие на краю света. Ее внешность сразу располагает к себе, и я наконец понимаю почему: она вся словно вышла из моды, и потому вызывает у меня теплые чувства. Немытые бесцветные волосы— в плотных завитках: таких в начале восьмидесятых добивались благодаря перманенту, наследнику стиля afro-look[5] шестидесятых. Если она сохранит эту прическу, когда поседеет, то будет совершеннейшей овцой. На левом запястье кожаный браслет с инкрустированными разноцветными цветочками, на ногах сандалии из более светлой кожи с плоскими подошвами. Одежда из индийских тканей: длинная юбка пастельных тонов и почти прозрачная кофточка без рукавов, с трудом удерживающая пышный бюст. Ее изображение могло бы украшать афишу славных, по мнению некоторых, времен революции, гвоздик и свободной любви. Из общей картины выпадает прекрасное серебряное ожерелье с большим изящным крестом, поперечную перекладину которого украшают выгравированные плоды. Я спрашиваю, откуда оно.

— Крест из Ялалага… подарок Кармен. Это в Оахаке.

Оахака! Сколько же еще мне придется вспомнить, пока будет длиться это расследование? Праздник в Гелагеце, Уго рядом со мной, его рука в моей, мы затерялись среди разноцветных плюмажей индейцев и их торжественных ритмов. В Оахаке я постоянно испытывала страх, и даже знаю почему: она недоступна пониманию, неясна, неопределенна. Более того: ее глубинная жизнь никогда не выходит на поверхность. Присущая ей таинственность, которая всех очаровывала, мою практическую натуру смущала. Я вижу перед собой сокало — центральную площадь с киоском, наверное, за эти годы там ничего не изменилось: те же блуждающие взгляды, те же нищие, которых вполне можно спутать с иностранцами, одетыми чуть ли не в лохмотья, занятыми поисками священной энергии, каких-то прежних жизней, тел, превратившихся в пепел в ожидании, что небеса примут их прежде, чем сбудется некое ужасное пророчество.

— Это долгая история. Кроме тети Джейн, если вы когда-нибудь захотите с ней поговорить, вы не найдете никого, кто знал бы ее так давно. Мы вместе учились в college[6] в Сан-Франциско и с тех пор дружим; думаю, не стоит считать, сколько лет, их слишком много… После окончания учебы она решила объехать Соединенные Штаты. Путешествовала по-всякому, одна и в компании, пока компания ей не надоела. Тогда она добралась до границы, не предполагая, что за ней начнется новый этап ее жизни. В конце концов она обосновалась в Мехико, позвонила мне, и я к ней присоединилась. Мы снимали две комнаты в Койоакане, около площади Санта-Катарина, в большом старом доме. Естественно, ни у меня, ни у нее не было денег. Мы мастерили какие-то поделки, которые потом продавали на площади. Иногда одна из нас уезжала, другая оставалась, но мы всегда возвращались. Мехико нас околдовал, нам не хотелось жить ни в каком другом месте. Это было начало семидесятых, многие, в основном американцы, находились в том же положении, так что мы ничем не отличались от других. С визами и бумагами у нас всегда было не в порядке, выручали американские паспорта, с которыми мы пересекали границу всякий раз, когда истекал срок выданных нам разрешений.

Не знаю, показалось мне или ностальгию действительно вытолкали на сцену, словно плохого актера, который боится показаться перед публикой? И почему воспоминания молодости нельзя вызывать исключительно по собственному желанию?

— Какое время было… марихуана, грибы, ну, вы знаете, пейоте[7]… Мы жили на полную катушку. Жизнь в основном протекала на улице. Иногда мы получали небольшую помощь из дома, но в остальном устраивались как могли. К тому же мы были не очень требовательны…

— Говоря о доме, кого вы имеете в виду?

— Тетю Джейн, конечно. Родители Кармен не в счет, они пропали где-то в Индии много лет назад, вы не знали? Ее детство прошло здесь, в Чили, она жила у бабушки по матери, а когда та умерла, ее удочерила тетя Джейн, единственная сестра отца. Не официально, конечно, но, поскольку она никогда не была замужем и у нее не было детей, Кармен была ей как дочь. Она и о Висенте заботилась в первые годы, пока не появился Томас.

(«Мой разум говорит по-английски, мои чувства и страхи— по-испански», — призналась в одном интервью К.Л.Авила.)

— То, что случилось с ее родителями, на нее повлияло?

— В Кармен ощущалась какая-то неприкаянность, отсутствие корней. Латиноамериканцы чувствуют это острее, чем мы. Когда она впервые заговорила о матери, то сказала: «Она общалась с небесами и сейчас живет на какой-нибудь горе, совсем рядом с ними».

Джилл говорит монотонно и бесстрастно, будто считает, что не вправе выдавать свои чувства.

— Мы были вместе, когда она написала свой первый роман. Это произошло в начале восьмидесятых. Мы послали его тете Джейн, она была связана с издателями, по крайней мере, одна ее подруга работала в этой области. Никогда не забуду, как Кармен позвонила мне из Сакатекаса: ей только что сообщили, что роман опубликуют. «Мы разбогатели, Джилл!»— кричала она в трубку. По сегодняшним меркам, аванс был весьма скромный, все-таки это был ее первый роман, но она чувствовала себя миллионершей. Мы отправились в Индию и путешествовали по ней с рюкзаком за плечами и sleeping bag[8]. Вернулись, когда деньги кончились.

— Как она начала писать?

— Она часто говорила, что сначала следовала за своими родителями, потом за мужчинами, просто шла за ними, не играя никакой роли, не проявляя никаких талантов. «Но что-то же должно быть спрятано у меня внутри, — восклицала она в моменты откровения, — у всех что-то спрятано, нужно только это найти, а потом извлечь; если я этого не сделаю, всю жизнь буду на себя злиться».

— И она это сделала?

— Да. Реализовать свой талант— для нее это было вроде лозунга, средства защиты от душевных ран. Любое занятие, будь то писательство, вышивание, пение или приготовление пищи, может изменить твою жизнь, настаивала она, но— никаких импровизаций, просто нужно все делать добротно, на совесть. Только всепоглощающая страсть к чему-то, выполняющая роль движущей силы, могла дать ей независимость. Она долго искала, на чем бы ей сосредоточиться, пока не нашла себя в слове. Оказалось, это именно то, что ей нужно.

Она замолчала ненадолго, потом улыбнулась каким-то своим мыслям, но улыбка вышла печальной.

— Когда я жаловалась, она говорила: «Ты счастливая, если знаешь, что у тебя болит, по крайней мере понятно, к чему прикладывать силы». Кармен почти всю жизнь испытывала какое-то беспокойство, какую-то непонятную тоску. Когда она в нее погружалась, то могла только писать.

— И все-таки откуда эта тоска?

— От одиночества. Никогда не встречала более одинокого существа.

Спустились сумерки, предвестники ночи, последние спокойные и светлые мгновения для всех одиноких, которых столько рассеяно по нашей земле, но тьма неотвратимо приближается, напоминая о вынесенном им приговоре.