Однако же я должна была поставить его под угрозу.
Как-то вечером мы все на кухне готовили ужин, и даже Митя был с нами — лежал, обложенный пеленками, на столе и ловил мамин локон. Глядя на него, Марина вдруг сказала:
— А вот бы он был не один… Мне, если честно, так хотелось двойню. Мальчика и девочку.
Мама, чистившая в этот момент рыбу, стоя к нам спиной, довольно рассмеялась, а я решила, что подходящий момент настал и возразила грубоватым тоном самоуверенного подростка:
— Для девочки ты папу неправильно выбрала. В этой семье дочки не родятся.
— Почему? — естественно, удивилась Марина. — А ты?
— А я не родная, — легко, как давно известный и обыденный факт, сообщила я. — Меня мама удочерила.
Мамина спина замерла, словно закаменела, хотя руки продолжали водить ножом по рыбе. Марина опустила глаза и погрустнела. Ну, вот сейчас я и увижу типичную реакцию общества на приемышей.
Не увидела. Немного помолчав, Марина тихо сказала:
— Надо же. Я тоже удочеренная…
И мы совершенно одинаковым испытующим взглядом посмотрели друг на друга. А потом рассмеялись с облегчением, словно у обеих с плеч свалился не тяжелый, но надоевший груз тайны. Марину прорвало. Она рассказала, что попала в семью из детского дома в солидном пятилетнем возрасте и долго, до самого переезда в другой район большого города, ощущала на себе унизительное какое-то внимание, нескромные шепотки на тему: «Ничего-ничего, очень скоро они увидят, во что вляпались. У детдомовки кто родители? Алкаши, бездельники — и она такой станет! Еще взвоют» Всё это здорово испортило ей детство. Она ненавидела уверенную сытую глупость тех, кто так говорил, и мечтала, чтобы их довольные морды вытянулись от стыда и удивления, поэтому спокойно ей не жилось никогда. Она изо всех сил училась в двух школах, обычной и музыкальной, чрезмерно занималась каким-то спортом, взяла на себя половину домашней работы и душила свои детские мечты о красивых игрушках, стесняясь о чем-либо попросить. И постоянно считала себя «плохим ребенком», все равно что «бракованным товаром». Новые родители ею гордились, хотя не понимали, чего ей стоили ее достижения. Однажды в школе одноклассницы попытались спровоцировать ее взять чужие деньги, и, когда это не получилось, инсценировали кражу — просто «чтобы все увидели, какая она на самом деле» — и у нее случился жестокий нервный срыв. Тогда родители и решили сменить район, тем более, что переезжать новая мама любила. Это отчасти помогло, но Марина все равно была уверена, что пока она приемыш — она «плохая». В Ваньку, выпускника академии, собирающегося после ее окончания уехать далеко и навсегда, она влюбилась семнадцати лет от роду, так, словно он был единственным мужчиной на Земле, способным освободить ее из темницы. Темницы собственного комплекса неполноценности. Устоять перед таким отчаянным обожанием он не смог.
Об этом Марина рассказала уже со смехом, такой неподражаемой самоиронией, что мама перестала украдкой утирать ресницы, и у меня создалось впечатление счастливого конца, увенчавшего жестокую сказку. Ей очень нужно было кому-нибудь высказаться. А я решила, что своим опытом поделюсь с ней потом, наедине.
Когда Марина ушла купать Митю, мама села за стол напротив меня. Я сделала дурашливо-виноватое лицо, ожидая, что будет.
— Давно ты знаешь? — спросила она.
— Нет. Недавно просто впала в такое состояние, в котором вспомнила все с момента своего… появления. Как попала в больницу, как увидела там тебя… даже теток из отдела опеки и суд вспомнила.
Мама кивнула, видимо, решив, что «состояние» было вызвано «тропической лихорадкой».
— У меня никогда не было повода сомневаться в том, что ты — моя мама, — добавила я.
На ее губах появилась растерянная улыбка.
— И… как ты к этому относишься? — наконец, спросила она.
На миг все слова вылетели у меня из головы. Разве она не видит?
— Как к самому большому везению в жизни, — все же честно ответила я.
Мама молчала. Мое новое сердце не среагировало на адреналин и продолжало биться тихо, но лоб покрылся испариной.
А она? Как она сама теперь относится к своему давнишнему порыву?
Посудомоечная машина остановилась, холодильник замолчал, и на кухне воцарилась абсолютная тишина. Если бы я захотела прислушаться, чтобы потренировать слух Перворожденной, я бы, конечно, различила очень много звуков, но мне была дорога эта тишина — тишина, в которой мама думала обо мне.
— Знаешь, — вдруг сказала она. — Я долго не могла отделаться от чувства вины перед тобой. Я ведь бессовестно присвоила себе сокровище, которому кто-нибудь другой, возможно, дал бы гораздо больше заботы и любви. Ты знаешь, я ведь поступила так не из жалости, а от жадности… Я видела, что ты — чудо, и не понимала, почему этого не видят остальные. Я просто очень хотела, чтобы ты была у меня. Обладать чудом.
Ни в новой жизни, ни в прежней я не была настолько счастлива. Знать, что мама ни на секунду не пожалела о том, что удочерила меня, было даже круче, чем знать о своей принадлежности к исключительной расе. Может быть, я не погибла бы без ее опеки, но такой, какая сейчас, я стала благодаря ей. Ее любовь и нежность — часть моей сущности, которую даже смерти оказалось не под силу уничтожить.
— А мальчики? Знают? — встрепенулась она.
Я помотала головой.
— Не было возможности рассказать. Но это нужно, правда?
Мама немного подумала.
— Как хочешь.
— Хочу. Я уже знаю, тайну хранить больше не нужно. Обманывать их дальше — неправильно. В их-то жизни я на птичьих правах, они меня в нее не звали. И даже находиться в этом доме — доме чужого мне человека — я не должна.
Мама вздрогнула.
— За отца не волнуйся. Он не принял тебя только формально…
— Формально — это очень много! — не удержавшись, перебила я. — Как бы он не был со мной связан, эта связь не защищается законом ни от кого! Его мать может выгнать меня отсюда, и, если бы с тобой хоть что-то случилось, я бы угодила в детский дом. Это мелочно звучит…
— Ну что ты такое говоришь! — запротестовала мама с не очень уверенным возмущением. — Он бы тебя не бросил…
Потом глубоко вздохнула и призналась:
— Но в остальном ты права. И, если честно, я всегда на него за это обижалась. Я не желала, чтобы тебе хоть за что-то пришлось его благодарить, раз он не захотел сделать самое главное.
Я опять вспомнила эпизод в магазине детской одежды, когда она не позволила ему оплатить выбранное мной платье, и кивнула. Я не должна обижаться, ведь он не обязан был меня удочерять, и у него была причина: по родовым убеждениям, дочь он считал позором, — но мама усыновила его детей (всех!) а я как-то раз спасла жизнь одному из них, и если это не равноценно — что тогда вообще имеет цену?