Читать интересную книгу Рассказы - Тарьей Весос

На второй день все было так, как и следовало ожидать: тело стало чужим и непослушным. За вчерашний день мышцы здорово перетрудились. К счастью, было пасмурно, и дул ветерок. Поток золотых лучей не стекал с небес. А ячмень все равно был золотой. Под серым небом это было даже заметней. Мы пошли на поле. Я шел позади всех и видел, что Хильд двигается уже не так свободно, как вчера. Казалось, руки и ноги у нее налиты свинцом. Какой же близкой и милой была она мне в эту минуту: она как все мы, она тоже устала.

Улав бодрился вовсю. Честно говоря, у меня была надежда, что сегодня он приоденется и я смогу высмеять его. Но этого не произошло. Улав был все в тех же драных штанах.

Мы жали час за часом. Вязали снопы, не думая о том, что делают наши руки. Сегодня работалось очень тяжело.

— Хильд! — вдруг весело позвал Улав.

Она быстро выпрямилась.

— Погляди, как красиво ячмень колышется под ветром, правда?

— Красиво, — ответила она и снова принялась жать.

В этот миг я гордился братом — он показал Хильд наше поле и так хорошо сказал о нем. Но мне было жаль, что это сказал не я. Впрочем, я вообще не разговаривал с Хильд. Улав уже нацелился на нее. Все равно меня охватывало волнение, когда я слышал, как она иногда тихонько вздыхает, наклоняясь или распрямляясь.

Мы жали и жали. Порой серп ударялся о камень, который весной выворотило из земли плугом. Порой мы выпрямлялись, чтобы отдышаться, смотрели на ячмень, на облака, друг на друга.

Отец был с нами. Он по-прежнему заботился о Хильд.

Ты, может, устала? Отдохнем немного? — предлагал он.

Но Хильд скоро опять бралась за работу. Она была из тех, кто полностью отдается страде и не успокоится, пока работа не будет сделана. Я думал о том, что она устала, и о том, что ее дух повелевал телом и заставлял его работать. И еще я думал о том, что это тело красиво. Но думай не думай, а надо было жать, и я жал. Шел второй, самый трудный день жатвы. Земля, которую мы топтали, была полна жизнью. Под ногами у нас кишели крошечные твари: жуки, червяки, какие-то букашки с черными панцирями на спинках, — но мы их даже не замечали. Если бы они поднялись в воздух, их оказалось бы видимо-невидимо. Земля, которую мы топтали своими грязными ногами, была их домом.

— Вот и вечер, — нарушил молчание отец.

Слава богу, вечер! И мы пошли домой. Ячмень, сохший на жердях и стоявший на корню, радовал глаз.

Увидев Хильд, мать обрадовалась. И опять было что-то необычное в том, как она смотрела на девушку.

И вдруг я понял: мать радуется, что в доме появилась молодая женщина. Мать с отцом делали вид, будто ничего не произошло, но я знал: нет, не случайно пришла сюда эта сильная свежая девушка. Она должна достаться нам — Улаву или мне, так решили родители. Я был поражен, догадавшись об этом.

Хильд ушла сразу же после ужина. Мы с Улавом тоже не стали засиживаться. В своей комнате мы, не глядя друг на друга, сняли одежду с усталых тел. Хильд сейчас спит — она там одна, желанная и пока еще ничья.

Утром я увидел, что Улав переоделся, сменил рваные штаны на целые. Он знал, что я встречу его насмешливым взглядом, но все-таки переоделся. Вчера мне этого хотелось, а сегодня стало неприятно. Ведь над ним будут смеяться. Но никто не сказал ни слова, хотя все заметили, что он переоделся.

Хильд отоспалась, это было видно.

Мы пошли на поле. Улав понес жерди, которые хотела взять Хильд. Проверил, остер ли у нее серп. Он все время опекал ее. Я и не знал, что Улав может быть таким.

На третий день работалось полегче. Опять было облачно, и вскоре пошел дождь.

Когда жнешь под дождем, промокаешь в два счета. Не только от дождя, но и от мокрой соломы. И весь вывозишься в грязи. А мокрая солома натирает руки еще хуже, чем сухая. На коже вскакивают волдыри. Вылезли из земли дождевые черви и блаженно вытянулись под дождем. Штаны Улава были вконец испорчены. Хильд, жавшая впереди меня, вымокла до нитки. Я говорил себе: «Хильд вымокла» — и, как ни глупо, радовался этой

мысли.

Мы не прерывали работу. Вязали в снопы мокрый ячмень. Еще будет вёдро, и снопы на жердях быстро высохнут. На солому выползли маленькие улитки — и откуда только они берутся? Слепые дождевые черви высовывались из земли — они чувствовали дождь.

— Дать тебе мою куртку, Хильд? — спросил Улав.

— Ага, — ответила она, его заботливость уже начала ей досаждать.

Улав подошел и накинул куртку ей на плечи.

— Спасибо. — И я услышал в ее голосе досаду.

В тот день после завтрака мы отдыхали на кухне. Потом опять пошлепали по грязи. Хильд была вся мокрая.

Вечером я в первый раз вспомнил, что завтра мне исполнится двадцать один год. О дне рождения часто забываешь. Но ведь в двадцать один год человек становится совершеннолетним и может делать все что хочет. В голове у меня теснились беспорядочные мысли.

— Пора домой, — сказал отец. — Ты совсем мокрая, Хильд.

— Продрогла, Хильд? — спросил Улав.

Я же ни единым словом не выказал заботы о ней и ничего для нее не сделал. Я промок насквозь.

Ночью, пока мы спали, небо опять прояснилось, и утро четвертого дня было ослепительно ясным. Когда я спустился на кухню, на столе перед каждым лежало по куску кренделя.

— Это в честь его совершеннолетия, — пояснила мать. Она-то не забыла.

Хильд удивленно глянула на меня.

И мы пошли на поле. Солнце начинало припекать. Одежда была еще влажной, теперь она быстро высохнет.

И снова мы склонялись над каждым снопом. Впереди меня время от времени вздыхала Хильд. Я представлял себе, как сохнет ее платье, пронизанное солнцем. Вчера я радовался тому, что Хильд вся вымокла, сегодня — что солнце проникает сквозь ее одежду.

Теплый пар поднимается от сырой земли. Мы жнем ячмень. Как чудно — жить на свете! Быть совершеннолетним! И трудно, и удивительно! Дождевые черви и улитки попрятались. Впереди меня жнет молодая, полная сил и жизни Хильд — это тоже удивительно. И я уже совершеннолетний.

— Зачем ты так гонишь, Хильд? — сказал Улав, и голос выдавал все его чувства.

— Ничего я не гоню, — отозвалась она. — Мне в самый раз. В ее голосе опять досада. Улав этого не услышал.

— У тебя серп не режет, — сказал он. — Давай его сюда, я наточу.

— Спасибо, — ответила она.

Ответила с досадой. Улав допустил какую-то ошибку.

А я все жал и жал. Снопы рядами ложились позади меня. В тот день я работал чуть ли не за двоих. Я слышал, как где-то рядом ворчит отец — наверное, из-за осыпавшегося зерна, но я пропускал это мимо ушей. Это меня не заботило. Меня заботила Хильд. Я совершеннолетний, думал я, и могу поступать, как мне хочется. Мы /кали долго.

Тут это и произошло — совершенно неожиданно, словно вмешались неведомые и дерзкие силы. Не знаю, как это могло случиться, и никогда этого не пойму, но я был уже совершеннолетний, впереди меня работала Хильд, и я шагнул к ней. Никто этого не заметил. Ей было жарко, ворот у нее был расстегнут. Как она устала, какая она хорошая; и то, что я сделал, вышло как бы само собой. Протянув руку, я коснулся ее плеча. Она вздрогнула. Я схватил ее руку; бурные, беспорядочные мысли и видения замелькали у меня в голове. Хильд смотрела па меня растерянно и смущенно. Потом, опомнившись, протянула мне свой серп. Теперь я мог стоять рядом с ней.

Я взял брусок. От страха и тревоги я почти не понимал, что делаю. Забыл, как надо точить.

При звуке бруска Улав выпрямился. Уставился на нас. Ну и пусть. Рассчитывать на милосердие он не мог.

Отец делал вид, что ничего не замечает. Это он все подстроил. Я знал: отец всесилен. А сам я уже совершеннолетний. И, почти бессознательно, я выпалил первые, самые трудные слова:

— Приходи вечером после работы к большому камню.

— Ладно, — растерянно ответила она.

— Ладно, — повторил я.

Она взяла свой серп и отошла. Меня била дрожь. Я не ожидал такого ответа. То есть нет, я, конечно, ждал его. Нет, я… И опять все сначала. Вон жнет Улав, но Хильд ему уже не достанется. Так и должно быть, думал я. Меня как бы озарило, я вспомнил прекрасное библейское сказание о Руфи. Вооз взял Руфь в жены после жатвы. Пусть я не всесильный Вооз, но женитьба вдруг показалась мне естественной, своевременной и правильной. Я уже совершеннолетний. И у меня должна быть девушка. Вот она. Я и раньше понимал это, и снова понял к концу этого долгого дня.

После ужина Хильд пришла к большому камню. Уже стемнело. Место было отличное. От камня исходило мягкое тепло, которое он накопил за день. Он и па ощупь был теплый. Мы положили на него руки и молчали. Я притронулся к ее руке, лежавшей на добром камне.

— Правда, теплый! Она не ответила.

Так хорошо было прислониться к камню спиной после целого дня жатвы. Усталость свинцовыми нитями вплелась нам в каждую мышцу, но сейчас это почти не имело значения.