Читать интересную книгу Русские лгуны - Алексей Писемский

N… стыдливо потупляет глаза.

– Non, на мавританке, – ответил он вполголоса. – Это – маленькое племя, живущее около Триполи, – продолжает он, вздохнув и как бы предавшись воспоминанию.

– Вы были, значит, и в Африке? – спросил его с мрачным видом Марсов.

– Мой бог, я был в Африке везде, где только могла быть нога человеческая.

Говоря точнее, нога N… ни на одном камне Африки не была, и он только в зрительную трубку с корабля видел ее туманные берега.

– Я был, наконец, пленник: меня консул александрийский выменял на слона.

– Почему же александрийский консул? – вмешался в разговор князь. Он всегда интересовался дипломатическим корпусом и считал его почему-то близким себе.

– Очень просто! – отвечал N… и в творческой голове его создалась уже целая картина. – Это случилось на пути моем к Тунису. Я ехал с маленьким караваном… ночью… по степи полнейшей… только и видно, как желтое море песку упирается в самое небо, на котором, как бы исполинскою рукою, выкинут светлый шар луны, дающий тень и от вас, и от вашего верблюда, и от вашего вьюка, – а там вдали мелькают оазисы с зеленеющими пальмами, которые перед вами скорее рисуются черными, чем зелеными очертаниями; воздух прозрачен, как стекло… Только вдруг на горизонте пыль. Проводники наши, как увидали это, сейчас поворотили лошадей в противоположную сторону и марш. «Что такое?» – спрашиваем мы. «Бедуины», – отвечает нам толмач, и представьте себе – мы без всякой защиты, в пустыне, которая малейшим эхом не ответит на самые ваши страшные предсмертные крики о помощи…

– Ужасно! – проговорила княгиня.

– Ужасно! – повторили и прочие дамы.

N… продолжал:

– Пыль эта, разумеется, вскоре же превратилась в людей; люди эти нас нагнали. У меня были с собой золотые часы, около сотни червонцев. Спросили они меня через переводчика: кто я такой? Отвечаю: «Русский!» Совет они между собой какой-то сделали, после которого купцов ограбили и отпустили, а меня взяли в плен. Толмач, однако, мне говорит, что все дело в деньгах: стоит только написать какому-нибудь нашему консулу, чтобы он меня выкупил. «Но какой же, думаю, консул на африканском берегу? Самый ближайший из них александрийский». Кроме того, спрашиваю: «Как же я напишу ему?» – «Ваше письмо, говорят, или с нарочным пошлют, или просто по почте». Между всеми европейскими консулами и этими разбойничьими шайками установлено прямое сообщение.

Проговоря это, N… несколько приостановился. «Ну как, – подумал он, – этого ничего нет, да и быть, вероятно, не может!»

– Впоследствии, впрочем, оказалось, – продолжал он, – что эти самые толмачи и наводят караваны на шайки, а после и делят с ними добычу…

Марсов при этих словах повернулся на стуле.

– Как же толмач может навести? Его дело – переводить с языка, а по дороге вести – дело проводника! – проговорил он своим точным языком.

– О, эти два ремесла всегда в одном лице соединены! – воскликнул N…

– Да ведь вы сами же сказали, что проводники ваши ускакали, а толмач при вас остался.

– То не проводники, а военная стража – только! – возразил N…

– То военная стража! – подтвердил и хозяин.

Марсов, незаметно для других, пожал плечами и замолчал.

– Что же, вас в плену держали в тюрьме, под надзором? Употребляли на какие-нибудь работы? – спросила княгиня с участием.

– О нет, напротив! – воскликнул N… (до какой степени он быстро творил в этом разговоре – удивляться надо). – Я жил в очень маленьком селеньице, состоящем из глиняных саклей – по загородям бананы растут, как наши огурцы; в какое-нибудь драгоценнейшее фиговое дерево – вы вдруг видите – для чего-то воткнуто железное орудие вроде нашей пешни, и на ней насажена мертвая баранья голова…

– Что же, к консулу вы писали? – перебил его князь.

– Писал… С одним купцом, дружественным этому селению, письмо мое было отправлено.

– Что ж он вам отвечал? – продолжал князь.

Он решительно во всем этом разговоре только и заинтересовался, что консулом и отчасти военною стражею, названною проводниками.

– Консул отвечал, – продолжал N… – что он для выкупа пленных совершенно не имеет сумм; но в то же время, принимая там во внимание мое имя, как литератора и путешественника, и ценя высоко услуги, оказанные мною отечеству, и прочие там любезности, он не может оставаться равнодушным к моему положению и имеет для этого один способ: есть у него казенный слон, подаренный одним соседним беем. Слона этого ему предписано продать, и он уже отдал его купцу, привезшему мое письмо, а тот обещал за это меня выкупить. Так меня и обменяли… на слона!

– А когда же ваша женитьба состоялась? – спросила княгиня. В противоположность мужу, ее более интересовала поэтическая сторона плена N…

– А вот в этот промежуток времени, между моим пленом и освобождением.

– Однако позвольте! – возразила вдруг княгиня, прищурив глаза. – Тут для меня есть маленькое недоразумение. Вы говорите, что вас взяли в плен бедуины, а женились вы между тем на мавританке, тогда как одно племя кочующее, а другое – оседлое…

(Из этих слов читатель может видеть, до какой степени княгиня была учена.)

– О бог мой! – воскликнул ей на это N… – Это по географии ведь только так!.. На самом же деле, бог знает какое племя, мавританское или бедуинское племя – только с теми же воинскими наклонностями, с тою же дикостью нравов.

Марсов при этом опять незаметно для других насмешливо улыбнулся; но княгиня осталась довольна этим объяснением.

– Подробности вашего брака? – спросила она уже несколько лукавым голосом.

– Подробности очень обыкновенны! – протянул N… (он в это время придумывал). – Очень даже обыкновенны! – повторил он. – Приходит ко мне раз с моим толмачом малый из туземцев, чрезвычайно красивый из себя, по обыкновению бритый, с чубом на голове, как у наших малороссиян. «Не желаешь ли, говорит, князь, жениться?» Я посмотрел на него. «У меня есть сестра красавица. Князь, можешь жениться на ней на месяц, на два, на год».

– И вы женились? – заметила княгиня укоризненно.

– Женился!

– На месяц, на два? – продолжала княгиня насмешливо.

– Нет, на два года.

– Не верю! – возразила княгиня, кивнув отрицательно головой.

– Уверяю вас! – сказал искренним голосом N… – Довольно странен обряд их венчанья: если вы женитесь на полгода, вас обводят полкруга, на год – целый круг, на два – два круга.

– Кто же это венчает у них? – спросил почти озлобленным голосом Марсов.

– Мулла: они – магометане! Совершенно как у нас в Крыму: вы можете на татарке жениться на месяц, даже на неделю, – отвечал, не запнувшись, N… (Он собственно только и слыхал, что нечто подобное в Крыму будто бы существует.)

– Скажите, вы вашу жену там на родине и оставили? – продолжала княгиня.

– Нет, я ее привез в Европу, и надобно было видеть восторг этого ребенка всему: и кораблю, и городам нашим, и дилижансам; на каждом почти шагу она вскрикивала, смеялась, хлопала в ладоши; в Париже перед каждым дамским магазином она решительно замирала и все мне говорила: «Как бы хорошо это украсть!»

– Как украсть? – воскликнули в один голос оставшиеся слушать N… дамы.

– А так украсть, – отвечал он им с лукавой улыбкою.

– Очень просто, я думаю, – разрешила княгиня, – воровство у них, вероятно, считается никак не пороком, а добродетелью.

– И очень большою… Старшины их обыкновенно говорят: «Я старшина, потому что украл сорок жеребцов и тридцать маток».

Лицо княгини между тем приняло опять серьезное, чтобы не оказать строгое, выражение.

– Где ж теперь жена ваша? – спросила она, уставляя на N… пристальный взгляд.

– В могиле! – отвечал он со вздохом и понурил голову. – В Лондоне мне надобно было долго пробыть для подробного описания начинающего там устроиваться пароходного завода; она не перенесла климата и умерла.

– Mais on dit, que vouz aviez un enfant de cette femme?[9] – продолжала княгиня тем же строгим голосом. Дамы, как известно, о всех хоть сколько-нибудь вольных предметах предпочитают говорить по-французски, будучи твердо уверены, что этот благородный язык способен облагородить все, даже неблагородное.

– Oui! – отвечал ей в тон по-французски N… – Но и ребенок вскоре вслед за матерью отправился, – прибавил он опять с печалью.

– Monsieur! – начала одна из оставшихся его слушать дам, покраснев до конца своих хорошеньких ушей и, видимо, сжигаемая с одной стороны любопытством, а с другой – стыдом. – Dites moi, de quelle couleur etait votre enfant?[10]

– Cafe au lait![11] – отвечал N… и при этом сам даже не мог удержаться и засмеялся.

Марсов этого уж не выдержал. Он встал, порывисто поклонился общим поклоном всему обществу и, проговорив лаконически: «Прощайте-с!» – вышел какой-то угрожающей походкой.

Всю Поварскую и Никитскую он шел, погруженный в глубокую задумчивость, и все что-то шептал про себя; человек этот всю свою молодость воспитал в мудром уединении, и при этом, имея от природы слонообразную наружность и густой, необразованный голос, он в обществе был молчалив и застенчив до дикости, но так как от природы был наделен сильной фантазией и живым воображением, то любил поговорить дома, особенно выпивши (несчастная привычка, полученная им еще в бурсе: Марсов происходил из духовного звания), и поговорить по преимуществу в присутствии Гани, женщины из простого звания и хоть не освященной браком, но тем не менее верной и нежной его подруги. В глазах ее он как бы постоянно хотел казаться окруженным ореолом и метающим стрелы красноречия на диспутах, которые будто бы он имел с разными господами военными и статскими (уважение к диспутам в нем тоже осталось от семинарии: «Они изощряют ум, волнуют сердце благороднейшими страстями и укрепляют характер человека!» – говаривал он). Последний случай у князя, конечно, послужил обильнейшим источником для беседы на эту тему. Почтенный педагог, придя к себе в квартиру и едва переменив свой синий фрак на покойный и засаленный халат, сейчас же воскликнул: