Читать интересную книгу Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 1920 г. - Любовь Воробьёва

В период модернизационных реформ и военных побед о себе заявили не только внешние враги Российской империи, но и враги внутренние: либерал-радикалы и стоявшая за ними подпольная Россия, разбуженная политической агитацией Герцена и познакомившаяся в европейских университетах не только с новыми социальными учениями, но и с методами террора{198}. Хотя реформы Александра II коренным образом меняли все прежние уклады жизни, они нисколько не повлияли на взволнованные умы радикалов, которые хотели «всего или ничего», республики, социализма или революции.

Эти силы способствовали формированию завышенных ожиданий у части крестьянства, т.е. «полная свобода» сразу и земля без выкупа. На деле же оказалось, что даже барщина и оброк сохраняются на неопределённое время, что требуется выкуп, что даже земельный надел в иных местах меньше того, каким крестьяне пользовались при крепостном праве. Поэтому после оглашения в 1861 г. в церквах манифеста о свободе среди крестьян началось брожение. Быстро стали распространяться слухи о том, что манифест подложный. В Пензенской губернии даже пришлось усмирять бунт, который стал поводом для серьёзной размолвки между царём и интеллигенцией, ориентированной на быструю вестернизацию страны. Появились прокламации «К молодому поколению», «К барским крестьянам», «Что нужно народу», «Молодая Россия». Авторы этих прокламаций, нисколько не смущаясь тем, что имеют дело с полуосвобождённой, вчера ещё крепостной, неграмотной мужицкой Россией, требовали республики, социализма, национализации земли. Наиболее радикальные требования содержались в прокламации «Молодая Россия», которая призывала «затопить дворцы кровью коронованных злодеев». В ней было сказано ясно и точно: «Выход из этого гнетущего страшного положения… один — революция, революция кровавая, неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все, все, без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка. Мы не страшимся её, хотя и знаем, что прольются реки крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы»{199}.

Затем начались непонятные пожары в Петербурге. Большинство считало, что поджигателями были сочинители кровожадных прокламаций и поляки.

Начало Великих реформ было омрачено также польским мятежом, который был поддержан великими державами и особенно Англией, обеспокоенной «безмерностью» русской военной колонизации на востоке, «лондонским сидельцем» Герценом[58], подпольной Россией, но не нашёл сочувственного отклика среди населения империи. Влияние «Колокола» в России упало, а русские генералы, несмотря на угрозы великих держав, усмирили восстание. Польское шляхетство, руководившее восстанием, было наказано тем, что крестьяне Западного края были освобождены на лучших условиях, чем в центральных губерниях.

4 апреля 1866 г. Каракозов, один из тех подпольных людей, которые не хотели больше ждать, посмел выстрелить в императора. Мещанин Осип Комиссаров, ударив убийцу по руке, предотвратил гибель Александра II. Россия, а вместе с ней и Фёдор Михайлович Достоевский, была потрясена самим фактом покушения на императора: подпольная Россия заявляла, что теперь всё позволено.

После второго выстрела поляка Березовского 6 июня 1867 г. в Париже Александр понял, что лично для него события приобретают чрезвычайно серьёзный и, возможно, трагический оборот. А вот что пишет русский писатель Георгий Иванович Чулков: «Он был охотник, чувствовал зверя, и теперь ему казалось, что его самого травят, как волка, что сейчас облава, лают собаки, улюлюкают псари… Вот сейчас увидит он перед собой чёрное дуло ружья. Это смерть»{200}. После серии неудачных терактов смерть настигнет Императора-Освободителя 1 марта 1881 г.

Александр II стал жертвой противостояния двух России: России традиционной, но постепенно обновляющейся в ходе реформ, и России революции и революционного террора с культом маузера, монополизацией права представлять волю народа и готовностью силой навязывать своё видение счастливого будущего. Ярким выражением спора этих двух России явилось мировоззренческое столкновение между Герценом и Самариным.

Для Герцена Самарин был представителем всего того, с чем он боролся с такой страстностью в далёкой и делавшейся ему понемногу чужой России. Для Самарина Герцен воплощал явление русской жизни, которое он больше всего ненавидел, — он воплощал русскую революцию, и русскую революцию, благословившую в 1863 г. польское восстание. По признанию самого Самарина, едва ли кто-нибудь строже осуждал всю деятельность Герцена и искреннее жалел о том вреде, который Герцен сделал в России.

В годы юности Самарин был близок с Герценом. Они тогда много спорили и в конце концов теоретически разошлись, сохранив личную симпатию друг к другу. Последний раз они встретились в 1864 г. в Лондоне, когда «Колокол» уже терял свою силу, поскольку поддержал польское восстание. Между идейными противниками состоялся крупный и злой, по выражению Герцена, разговор, который длился 3 дня (21–23 июля). При обсуждении польского вопроса, действий революционных кружков в России (подпольные издания «Земля и Воля», «Великоросс»[59]), политики правительства снова выявились диаметрально противоположные мировоззренческие позиции. Через десять дней в длинном, грубоватом, но искреннем письме Самарин выступил в качестве обвинителя. Он сказал Герцену, в частности, следующее: «Повторяю вам опять то, что я говорил Вам в Лондоне: Ваша пропаганда подействовала на целое поколение как гибельная, противоестественная привычка, привитая к молодому организму, ещё не успевшему сложиться и окрепнуть. Вы иссушили в нём мозг, ослабили всю нервную систему и сделали его совершенно неспособным к сосредоточению, выдержке и энергической деятельности. Да и могло ли быть иначе? Почвы под Вами нет: содержание Вашей проповеди испарилось; от многих и многих крушений не уцелело ни одного твёрдого убеждения; остались одни революционные приёмы, один революционный навык, какая-то болезнь, которой я иначе назвать не могу, как революционною чесоткою…

В последние годы два явления в нашем русском мире выдались особенно ярко, Это, во-первых, попытка привести в исполнение безумную программу, кем-то продиктованную нашей неучащейся молодёжи; я разумею разные подпольные издания (“Земля и воля”, “Великоросс” и т.п.), в которых проповедовались поджоги и бунт, воровская прививка грубого безбожия к мальчикам и девочкам, отданным на веру в распоряжение преподавателей воскресных школ, подложные манифесты, которыми надеялись обмануть крестьян, и т.д. Во-вторых, польский мятеж с его атрибутами: верёвкою для подлой черни, отравленным стилетом для польских журналистов и русских офицеров и заказной ложью, по стольку-то за строку, для общественного мнения Европы. Как же отнеслись вы к этим явлениям? Вы спасовали перед обоими… Отчего же вы спасовали перед русской молодёжью и перед польскою шляхтою? А вот отчего….Положительные цели одна за другою исчезли из виду, формулы стушевались и обратились в нуль.

Осталось обычное средство: революция как цель для самой себя, революция революции ради. Её знакомые приёмы вы увидали в проповедях польских ксендзов, в подложных грамотах, в “Великороссе”, и вы не посмели ослушаться её призыва. Как кабальному человеку революции, вам всё равно, откуда бы она ни шла, из университета, села, костёла или дворянского замка. Вы у неё не спрашиваете, куда она идёт и какие побуждения она поднимает на своём пути…»{201} Говоря о реакции Герцена на эти резкие обвинения, Б. Нольде отмечал, что в его письмах к Огарёву и в ответных письмах к Самарину чувствуется какая-то внутренняя робкая неуверенность, проявляющаяся то в нервных и эпизодических возгласах о жестокости подавления польского мятежа, о политических преследованиях в России, о её «немецком» правительстве, то в примирительных и грустных интонациях, а в целом — в моральной невозможности противопоставить целостному мировоззрению Самарина одинаково целостный и одинаково твёрдый положительный идеал{202}.

Конечно, стареющему Герцену было уже поздно перечёркивать свою прежнюю жизнь и под влиянием бесед и переписки с Самариным сворачивать со старой накатанной дороги революционной агитации. Ему не надо было предугадывать, как его слово отзовётся. Он это видел и назвал героями русских офицеров, изменивших своему долгу во время польского восстания, а также подпольную недоучившуюся молодёжь, которая после серии неудачных терактов всё-таки убьёт Царя-Освободителя. От Герцена героизация террористов проникнет в русскую литературу и живопись[60], публикации российских либералов[61], а затем и в советскую литературу. Оппонентами такой героизации выступят Достоевский в «Бесах», Крестовский в «Красном пуфе», Гончаров в «Обрыве», Лесков в «Некуда». Их правоту подтвердят и материалы следствий по делам террористов{203}.