Читать интересную книгу Утро Московии - Василий Лебедев

– Тихо!

Вышел визгливый мужичонка – с краю сидел, – раскинул руки, запел:

Стали благовестить по заутренеУ святого Михаила Архангела.Все бояре пошли ко заутрене,А Гришка-расстрига в баню пошел.Бояре идут от заутрени,А Гришка-расстрига из бани идет.

– Пошел, таракан!

Какой-то здоровенный мужик в новехоньком зипуне, длиннобородый, схватил мужичонку-песенника за зипун и отшвырнул к бочкам целовальника.

– Аль велик есть? – стонал мужик от бочек. – Аль борода надвое размахнула-ась?

– Тихо! Тихо, твердят тебе! Мачехин петь станет!

Воцарилось молчание. Стрелец уронил на пол свой потускневший протазан, но поднимать его не стал.

Из-за тяжелого бревенчатого подстолья поднялся Иван Мачехин. Степан не видел его несколько дней. Руки у отца мелко дрожали, глаза светились пьяной слезой.

– Православные… Печей наложу, девку выкуплю…

– Пой! – ревел здоровенный мужик.

– Э-ыхх! – Иван крутнул головой, кашлянул, что рыкнул, и вдруг дрогнул его голос на самой кромке рыдания, но не сорвался, а зазвенел высоко и необычайно молодо:

Скоро ль свет да ясна зоренька просветится…

И вдруг он упал лицом на столешницу.

– Иван!

– Пой, Иван!

– Давай, Мачехин, береди дальше душу! Вот те стопа вина!

Иван Мачехин поднял голову, не чуя рассеченной губы, потянулся к стопе.

– Печей наложу – осень… Девку выкуплю… Степан?

Он увидел Степана. Сын стоял рядом, напротив, и в тот момент, когда отец хотел принять стопу с вином, Степан перехватил и единым глотком выпил сам.

– Пойдем домой…

– Отца обнес?! – прохрипел Иван Мачехин.

– Пойдем домой!

– Ты меня укрощать? – Отец необычайно ловко схватил Степана за однорядку и тянул к себе через стол.

– Домой пойдем. Липка утонула!

– Ты меня укрощать? – шипел Иван, не понимая, должно быть, что сказал ему сын.

Степан на миг обезумел от того, что отца даже эти слова не продули, не отрезвили. В ужасе он пытался было отшатнуться, но рука старого печника держала за скомканную на груди однорядку. Степан дернулся – бесполезно, и вдруг с размаху ударил отца кулаком прямо в родное морщинистое лицо.

Кабак охнул и замер в гробовой тишине.

– Отца-а-а?! Отца-а-а?! – вдруг заревели со всех сторон.

Тотчас спину Степана толкнула стрелецкая грудь, царапнула застежкой. Его повалили, связали, потянули к выходу.

– К патриарху бы надобно!

– Судейки справят суд!

– Так ему и надобно.

– Православные! Православные! – плакал Иван Мачехин и бился за столом, но его не выпускали. – Это он играючи! Правое…

– Отыгрался! На Козьем болоте сыщется! – ехидно сказал кабацкий целовальник и стал открывать топором новую бочку с вином.

Глава 15

– Истинно глаголет мудрость: у кого на сердце ненастье, тот смур и в ясный день. А у меня ныне все насупротив того: на небе хмарь, я же радостию обуян. Государь за службу мою опалу с меня снял – стричься велел, – а дщери моей, Федосье, благословенье послал ради дня ангела ее и велел на вечернее сидение боярское не приходить, но оставаться дома и гостей ждать, а коль те гости на сидение не явятся – он им прощает. Буду ждать тебя, Димитрий да Тимофеевич!

Соковнин поклонился Трубецкому.

Не принято было ездить по гостям в дом человека низшего по званию, но Трубецкой все еще чувствовал себя виноватым за смерть Липки и согласился. От коновязи в Кремле они поехали разными дорогами: Соковнин – по Спасской улице к башне Флора и Лавра, Трубецкой обогнул Чудов монастырь слева и выехал к Никольским воротам. Прокофий Федорович махнул ему шапкой издали и подскакал к башне. Не выезжая из Кремля на Пожар, он спешился, кинул ременный бунчук стрельцам – подержат лошадь от нечего делать – и полез на башню к Виричевым.

Семья Виричевых тоже праздновала свою радость. Теперь они снова были вместе. Судьба сохранила во время пожара Шумилу: он выломал подвальную решетку, за которой мастерил часы, и вышел в горящий город. Теперь у старика был сын, у Алешки – отец, и все трое жили теперь не у Соковнина на конюшне, а во Флоровской башне.

…На неделе были украдены все инструменты кузнеца. Ждан Иваныч пожаловался Соковнину. Тот посоветовался с начальником Пушкарского приказа, и оба доложили о случившемся царю. Царь приказал пороть стрельцов. Сам стрелецкий голова «выпарывал» из стрельцов инструмент – и выпорол. После этого царь повелел кузнецам, мастерам часовой хитрости, жить в башне, дабы неповадно было татям умыкать инструмент, да и для дела складней. Виричевым положили денег ежедень на мясо и соль по две копейки, а жалованья – четыре рубля ежегодь и по четыре аршина сукна настрафиля[188]. Башня была холодная. Велено было цареву истопнику отпускать для мастеров часового дела по возу дров в неделю. По-боярски не разъедешься, но жить на такое жалованье можно было даже в Москве.

– Ага! Домом устроились! – сказал Соковнин, поднявшись по лестнице. Ждан Иваныч и Шумила поднялись с поклоном. – А кирпич на печку где взят?

– Во стене Китай-города, Прокофей Федорович, – смиренно ответил старик.

– Часы-то пойдут ли?

– На то Божья воля… А разверстанье умоголовное изделал. Колокола лью. Великой вал и малые валы к отливке изготовим на Маслену неделю. Гири с маятником выльем в мясоед…

– Вестимо ли, что сейчас иноземцы едут, а с ними и аглицкой земли часовой мастер Галовей?

– То неведомо нам.

– Лезьте наверх, зрите в вечернюю сторону, от Тверских ворот поедут, а не то от Арбатских!

Соковнин и сам поднялся на самый верх четверика, постоял у бойницы немного, но терпения больше не было: надо было давать распоряжения к праздничному столу, ведь приедут Трубецкие и Морозовы. Он поправил подушку на животе, приодернул парчовый охабень и пошел вниз, не простясь. Внизу же загремел по кирпичной стене рукоятью плети, закричал:

– Эй! Коль нелюбье учините меж себя и иноземца – здоровым не быть! Внемлешь ли?

– Внемлю, – ответил старый кузнец в темноту каменной лестницы.

Там глухо бухнуло эхо.

Иноземцев провезли через Арбатские ворота. Туда загодя возили песок, мелкий камень, бревна, возили всю неделю. Там ровняли дорогу, перебирали мосты, по-прежнему стрельцы свирепствовали у домов, наказывая их владельцев за бесхозяйственность. И вот два больших боярина, послав вперед пристава, поехали за город, где на дворе для послов три дня жили иноземцы в ожидании въезда в столицу Руси. Два боярина, стрельцы верхами и сотня оседланных лошадей – выбирай, иноземец, любую! – подъехали ко двору, забрали ожидавших и повезли на посольский двор, на Ильинку.

– Который мастер-то? – вырвалось у Ждана Иваныча.

Он оттеснил и Алешку, и Шумилу и все старался угадать, который Галовей, когда вереница всадников выехала через Воскресенский мост на Пожар. Однако все они были одеждой похожи на Ричарда Джексона.

– Деда, пусти-и-и!

– Да смотри, смотри, невидаль какая!

Старик отошел, взволнованный и неприятно задетый. Приезд иноземного часовщика не был неожиданностью, но сейчас почему-то сделалось горько: неужели он, Ждан Виричев, не смог бы смастерить большие бойные часы?

– Деда, один фряга сюда глядит!

Вечером, когда Виричевы уже отужинали, в башню к ним, на второй этаж, явились стрелецкий сотник, стряпчий Коровин, переводчик Михайло Глазунов, который после пожара в Устюге вернулся в Москву и получил повышение, а с ними иноземный часовой мастер Христофор Галовей.

Ждан Иваныч зажег вторую свечу и с поклоном попросил гостей на лавку. Он с интересом рассматривал невысокого и очень бледного человека, скорей всего утомленного дорогой, чем больного. Его маленькие усики были тонко подстрижены, глаза светились умом и любопытством. В руке был большой бумажный свиток. Галовей долго говорил что-то на своем языке.

– Иноземец Галовей благодарит всех приставленных к нему, – перевел Михайло Глазунов, – и желает говорить с русским мастером с глазу на глаз.

Когда внизу затихли шаги Коровина и сотника, переводчик повернулся к мастерам в надежде на короткую беседу. Однако до второго часа ночи Галовей и Ждан Иваныч с сыном не отпускали его, увлеченные необыкновенно долгой, интересной и важной беседой. Кузнец, к удивлению англичанина, понял чертеж без большого труда, но настаивал на небывалой в часовой практике детали: доказывал, что легче сделать вращающийся циферблат, чем двигать по нему стрелку.

Англичанин согласился.

Глава 16

Двор окольничего Соковнина был забит колымагами, распряженными лошадьми, стоявшими под седлами. В конюшне, около нее, у коровника, у житницы – всюду лошади. Самые родовитые, Морозов и Трубецкой, привязали своих к балясинам крыльца. Оседланные лошади и колымаги меньших людей стояли где придется, даже за воротами, в переулке, у тополей, мордами в забор. Каждому своя честь. Со своими кормами приехали стольники, подьячие, казначей Филимон, подьячий Никита и другие служивые люди Приказа Великоустюжской Чети. Все они привезли подарки новорожденной имениннице, но толпились на дворе, не смея входить в покои раньше Морозова и Трубецкого. Большие бояре уже осмотрели новорубленую дворовую церковь Соковнина, потом – кладовую меховой рухляди и теперь направлялись к праздничному столу. За ними, толкаясь и поругиваясь, напоминая друг другу свою родовитость, ломились наверх остальные.