Когда Челяднин прочитал следственную грамоту о преступлениях — не только Фуникова и Висковатого, но и других приказных, опричных и земских, — Иоанн не выдержал до конца и, схватившись за голову, упал перед образом.
— Боже мой! Волкам отдал ты державу мою на растерзание!
И, полный негодования, тут же приступил к суду…
Из отобранного у преступников добра царь не отдал ни деньги на содержание рати.
— То моё уворовано! — фыркал он злобно и торопливо подсчитывал на сливяных косточках отобранную казну. — А что у людишек неправедно оттянули — и то моё! Моё то, ибо и людишки русийские все мои!
По Московии были разосланы гонцы, возвещавшие о боярах и опричниках, приговорённых к смерти за мшел.
На казни Фуникова и Висковатого присутствовали сам царь и Иван-царевич.
Сгорбившийся и в одну ночь поседевший казначей обезумевшим взглядом следил за тем, как облачали дьяка в холщовый саван и, после долгих издевательств, волокли на виселицу.
Когда очередь дошла до Фуникова, Малюта вытащил из узла связку соболиного меха.
— Не инако, государь, любо было Микишке в тепле себя хоронить, коли соболями полны скрыни набил!
Грозный зажал в кулак бороду.
— А коли по мысли вору тепло, — потешим его теплом тем, да пожарче!
Каты сорвали с казначея одежды и подвесили его за плечи к перекладине подле котла с кипящей водою и варом.
Царевич взобрался на лесенку, принял от дьяка ведро с кипятком и обдал с головы до ног приговорённого.
В то же мгновение Скуратов вылил на Фуникова ушат студёной воды.
— Чтоб не упрел, голубок!
Жестокий крик вырвался из груди пытаемого и потонул в тихом утреннем благовесте.
— Не дюже! Не беленись! — захлёбывался Грозный, подсказывая сыну, как лучше орудовать с вёдрами.
После обедни Иоанн, постукивая посохом, направился трапезовать.
Борис, сказавшийся накануне больным, пришёл в трапезную последним.
Царевич подразнил его языком.
— Проглазел ты потеху!
Годунов притворно вздохнул и стал подле аналоя.
— Из Новагорода гости челом тебе бьют, государь, — скромно сообщил он и, поморщившись от боли, ухватился за поясницу.
— Из Новагорода? — переспросил хмуро царь. — Чего им ещё?
Борис внимательно поглядел на Грозного.
— Богат и славен тот Новагород, мой государь! Много, сказывают те гости, злата и каменьев бесценных у зацных[122] людей да в монастырях!
Он помолчал и, заметив, как все жадно насторожились, прибавил завистливо:
— Лифляндцы, литовцы, ляхи, шведы, фряги с фламандцы — все охочи до Новагорода, до торга его могутного.
Иоанн привстал и больно сдавил руками виски.
— Да эдак-то, ежели и фряги и шведы… ежели попустить- чего доброго, и на Москву ничего не застанется…
Челяднин шумно отставил от себя миску с кислыми щами.
— И то, государь, наши гостиносотенцы печалуются на торг новагородской! — Он разгоряченно вышел из-за стола. — Давеча, царь, держали мы с Годуновым думу и порешили…
— Ведаю! — перебил его царь и отвернулся к оконцу. Борис откашлялся в кулак и опустился на колени.
— Дозволь, государь!
— Дозволь… все дозволь! А проку от вас, что от чиликанья воробьиного.
— Пожаловал бы ты, како допрежь, позакрывать дворы торговые в Новагороде да большую толику новагородских и псковских торговых гостей на низ увести, в низовые новагородские земли.
Малюта разочарованно оттопырил губы:
— И кака в том радость, в уводе?
На лице Иоанна плеснулась снисходительная улыбка.
— В ратном деле да в израде — орёл ты, Малюта. Ну, а для государственности не вышел умишком. Не взыщи. Не вышел, Малюта.
И, смачно обсасывая голову варёной стерлядки, потрепал свободной рукой по щеке опричника.
— Тех на низ, а московских гостиносотенцев замест их посадить. Разумеешь затею Борисову? Чтобы торг-то с басурмены не новагородцы, а наши людишки вели.
Расцветший Годунов торопливо прибавил:
— Да чтоб некому было чмутить!
— Чмутить чтобы некому! — поддакнул Иоанн, стукнув братиной по столу.
Челяднин причмокнул уверенно.
— На свою погибель милуются те новагородцы через богомерзкого Курбского да литовского короля с погаными ляхами. Перехватили мы грамоту…
Острыми углами приподнялись плечи царя.
— Волю утресь же зрети те грамоты!
* * *
— Израда! Израда! — трезвонили усердно по Московии языки. — Ляхам Новагород замыслил отдаться! Сам митрополит Филипп благословил игумена уволочить тайно святыни монастырские на Польшу премерзкую!
Воеводы и окладчики скликали рать.
Холопи, вооружённые бердышами и стрелами, покорно готовились к бою.
Пять полков подтянулись к Москве. В середине шёл полк главный над четырьмя остальными. Воеводство над ним принял сам Иоанн.
Против рати царёвой поднялся весь край новагородский.
Грозный, прежде чем начать бой, отправил послов в противный лагерь.
— Не люба государю кровь человеческая, — объявили послы. — Отдайтесь на милость царёву, и не сотворит он над вами недоброго.
Новагородцы дерзко посмеялись над словами Грозного.
— А кто может устояти противу Бога да и Господина Великого Новагорода? — кичливо кричали они вдогон ускакавшим послам.
Взбешённый Иоанн в ту же ночь выступил в поход.
Две недели держались дружины новагородские. Наконец Грозному удалось обложить город.
В последний раз он объявил осаждённым:
— Ежели не отдадитесь на милость мою — в Волхове утоплю всех крамольников!
Дружины ничего не ответили и приготовились к обороне.
Под градом стрел, презирая смерть, бесстрашно гнал Малюта к стенам полки.
Утром, с лихими песнями и победными трубными кличами, рать прорвалась на улицы города и сразу же приступила к погрому.
На другой день, окружённый сотней опричников, в Новагород прискакал Иоанн.
У заставы его встретил архиепископ Феофил.
— Ты бы римской церкви поклон отвесил, иуда, а не мне, царю православному! — с омерзением сплюнул царь.
Феофил поднял клятвенно руку.
— Верую, государь, во едину святую соборную и апостольскую церковь и такожде исповедую едино крещение, яко и ты, преславной!
Поклонившись до земли, он благословил опричников и обратился к царю:
— Не покажешь ли милость, не откушаешь ли в смиренной моей обители хлеба-соли с дороги?
Царь переглянулся с Малютой и смежил глаза в задорной усмешке.
Предвкушая потеху, Скуратов потёр с наслаждением руки.
— Покажи милость архиепископу, царь!
И, уловив утвердительный кивок, повернулся к опричнине:
— Коли по чести, горазды и мы пожаловать архиепископа честью!
Стрельцы и ратники, разместившись в усадьбах торговых людей, устроили пир.
Изголодавшиеся людишки в мгновение ока уничтожили все найденные съестные припасы.
По улицам сновали женщины и с замирающим сердцем заглядывали в изуродованные копытами лошадей лица убитых.
Солнце посылало земле последние улыбчатые лучи свои. Над Волховом мирно расстилался тающий полог тумана. На город спускались тихие предвечерние сумерки…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Грозный продрал глаза и тупо уставился в усыпанную золотистыми звёздами подволоку.
— Где мы? — обдал он винным перегаром Малюту. Опричник, стоявший всю ночь с дозором подле входа, подскочил к царёвой постели.
— В трапезной архиепископской, государь!
И, заметив испуг на припухшем от хмеля и сна лице Иоанна, успокаивающе указал на дверь.
— Полны хоромины наших людишек. Не тревожься, преславной!
В трапезную, под дозором Алексея и Федьки Басмановых, вошёл монах.
Царь почтительно поднялся с постели и сложил пригоршнею ладони.
— Благослови, отец.
Монах смущённо остановился.
— Ты, государь, пожалуй меня своим благословеньем.
— Бла-го-сло-ви!
Острый конец посоха хищно цокнул о пол.
Лихорадно задёргались тонкие губы монаха, и широко раздавшиеся зрачки застыли на кулаке, судорожно стиснувшем посох.
— Христос, истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матере, святых славных и всехвальных апостол, иже во святых отца нашего Иоанна, архиепископа Константиняграда Златоустова[123], святых и праведных Бого-отец Иоакима и Анны[124] и всех святых, помилует и спасёт тя, яко благ и человеколюбец.
Приняв благословение, Грозный отвесил земной поклон и покаянно обратился к иконам:
— От юности моея мнози борют мя страсти; но сам мя заступи и спаси, Спасе мой!
Исполнив свой долг перед Богом, он деловито шепнул Басмановым:
— Абие воздать бы милость архиепископу.