— А, так это я вопрос не так задал? — захохотал Старик — Вот ведь! Ну орел, на ходу подметки режет. Максимилиан, ты подбираешь славные кадры, но только вот через небольшое количество лет такие удальцы могут отправить тебя в никуда, желая занять твое место.
— Впредь я буду более осторожен в подборе кадров — пробормотал Зимин.
— Впредь надо думать, кому следует поручать их подбор, а кому нет — неожиданно сказал Азов — 'Кадры решают все' — так ведь говорил один известный нам всем человек?
— Ну, не будь столько категоричен, Илья — благодушно сказал Старик и махнул рукой, разрешая мне сесть. Я плюхнулся на кресло рядом с Валяевым, не в силах бороться с собой взял со столика кусок хлеба и начал намазывать его икрой, остро сожалея об отсутствии здесь масла — Да, в чем-то ты прав, но не принимай поспешных решений и не говори слов, о которых потом можешь пожалеть.
— Илья прав — глухо сказал Зимин, опуская глаза и всей своей фигурой показывая глубочайшее раскаяние — Это моя вина, мой недосмотр, ряд моих же поспешных и даже неверных решений...
— Киф, приятель, не сочти за труд, возьми с полки вооон того шкафа какую-нибудь книгу поувесистее — внезапно попросил меня Старик. Я положил бутерброд, от которого только что откусил изрядный ломоть, на столик, кивнул и, жуя, подошел к книжному шкафу.
Елки-палки, шкафчик-то раритетный. Я не большой знаток антикварной мебели, но есть какие-то вещи, глядя на которые ты сразу понимаешь, что это овеществленное Время. Терпкий запах ушедших дней, не сегодняшняя тонкость и добротность работы, индивидуальность во всем — вот признаки таких вещей. Они как бы говорят: 'Мы всё видели, всё знаем, всё прошли. И тебя переживем, мальчишка'.
Я открыл дверцу (без скрипа, без усилий она плавно обозначила движение, как бы сама, без моей помощи) и дернул за корешок какую-то толстенную книгу в плотной темно-синей обложке, оказавшуюся при этом невероятно легкой.
— Вот эта подойдет? — с набитым ртом спросил я — Это... Как ее?
Я вчитался в буквы на обложке — они оказались не совсем русскими. Такое ощущение, что автор этого труда смешал нащ алфавит с греческим.
— Мате...Мате... матике — наконец прочел я — А автора не знаю, нерусский какой-то, из одного слова.
— Византиец — любезно подсказал Старик — Н-да, хорошая книга, жалко немного мне ее. Ну да ладно, для милого дружка, так сказать... Ты, Киф, положи ее на поднос, да и подпали, хоть бы даже вон от той свечи.
Я глянул налево — и впрямь, там, у окна стоял шандал с горящими свечами. Странно, а чего я его сразу не заметил? С голодухи небось внимание рассеяное стало.
— Жалко — я повертел в руках книгу — Ей же небось лет пятьсот, а то и поболе.
— Поболе, поболе — подтвердил Старик добродушно — Но нам нужен пепел.
Его фраза не оставляла сомнений в том, что я должен спросить: 'Какой?'. Ничего хорошего из этого выйти не могло, но и оказаться на месте этих двоих я не хотел. Сейчас не спросишь — потом опалу жди. Нет уж, нафиг такие игры.
— Какой пепел? — с немного малахольным видом спросил я.
— Такой — голос Старика начинал ледянеть — Легкий. Летучий. Вонючий. И много. Чем-то ведь Максимилиану фон дер Эйнфрейну надо посыпать свою главу? Свою пустую, безмозглую, заносчивую главу, которую надо было бы сейчас не склонять вниз с покаянным видом, а попросту усечь! Усечь!
Последние слова Старик ронял в полной тишине, он не кричал, напротив, говорил очень негромко, но я даже и дышать-то почти перестал, знай, прижимал к себе книгу неведомого мне автора, как бы пытаясь прикрыться хоть чем-то, как будто мне это могло помочь. Мне реально стало страшно, причем природа страха мне была неясна — орут не на меня, я вроде как наоборот — при деле. Но все равно — моя бы воля, я бы в окно прямо сейчас выскочил и хрен с ним, с высоким этажом, такая жуть меня взяла.
— Ваше право, магистр — Зимин сполз с кресла, его колени, глухо стукнув, оказались на дереве пола. Кстати — паркет тут такой же добротный, как и все другое. Темно-бордовый, сделанный на совесть, каждую жилочку дерева, на него пошедшего видно — Все будет так, как вы пожелаете.
— Мне книгу-то жечь? — выдавил из себя я неохотно. Ну да, лезть в это все не слишком по уму, но Зимина надо было спасать. Если его сейчас укоротят на башку, у меня будет сразу две неприятности. Первая — его место может перейти к пьющему Валяеву, а этого не хотелось бы — пьяница-мать — горе в семье. И вторая — я буду свидетелем убийства, тем более ритуального, а это отягчающее обстоятельство. Эти все выкупятся, а я сяду, как исполнитель и организатор этого злодеяния. И это не шутка — от этой компании можно ожидать чего угодно. Да и вообще — я тут недавно уже сострил по поводу отрубания головы — и чем дело кончилось? Но там игра была, а это жизнь.
Все повернулись ко мне, я цыкнул зубом — вроде как мясо ели — и снова спросил:
— Жечь книжку или нет?
— Ты думаешь, что пепел лучше меча? — Старик смотрел на меня с интересом — Эффективней?
— Я думаю, что и в том, и в другом особого смысла нет — убрал я книгу на старое место — Как по мне — так надо выпить.
— Хотелось бы обоснование — Старик подпер рукой подбородок, на его лице гуляла улыбка, свойственная бездетным женщинам и воскресным папам при виде смышленого ребенка — В общих чертах.
— Книгу не восстановишь, голову обратно не приделаешь — пояснил я, садясь на свое место — А работу дальше работать будет надо, она же никуда не денется? Ну, вот не станет Максима Андрасовича — стало быть, и всех нас меньше станет. А чем нас меньше — тем врагам удобнее.
Мне очень хотелось глянуть на Азова и понять что он по этому поводу думает, поскольку, если что и точку зрения на этот вопрос изменить недолго. Головы рубить никто никому уже похоже не станет, а сила сейчас у него. Но поди, поверни башку, когда на тебя Старик глазеет.
— Максимилиан, плесни мне вина — Старик протянул руку с чашей, красивой, дорогой, сразу видно — тоже старой работы. Нет, у него не кабинет, у него тут филиал какого-то крупного музея — Думаю, что твой человек прав — надо выпить.
Зимин шустро поднялся, в его руках оказалась пыльная бутылка с жидкостью внутри, и секундой позже из нее, булькая, в чашу потекла густая красная жидкость. Запахло пряно и сладко одновременно — садом, поздним летом, какими-то ягодами. Приятный такой аромат, успокаивающий.
— Славное вино — Старик сделал несколько взбалтывающий движений рукой — По крайней мере — на вид.
— И на вкус не хуже — заверил его Зимин — Надеюсь.
— Опять 'надеюсь' — поморщился Старик — Ты должен говорить: 'Именно так'. Или — 'Заверяю вас'. Все эти 'может быть' и 'наверное' оставь для властей, они и не такое съедят, особенно, если это подкрепить купюрами. Я же хочу, чтобы мои приближенные точно знали, что делают и были готовы нести за сделанное их руками и головой ответственность. Личную. Персональную.
'Съедят'. Ох, я бы бутерброд доел! Но как-то неудобно — вроде как беседа идет.
Старик тостов говорить не стал и другим налить не предлагал — он отхлебнул вина и с видом знатока покачал головой:
— Улей и сад — негромко произнес он — Да, это славное вино. Ах, какое было солнце в Андалусии, какие женщины! Как они меня любили, как почитали. Увы, увы им, увы им всем, ибо те, кто любит, должны помнить о том, что частенько отданная любовь возвращается в виде трехкратных мук. Огонь, вода и боль — вот что ждало этих крепкотелых и вместе с тем трепетно-нежных дев.
Старик опустил свою голову, в черноволосье которой не было ни единого седого волоска, и вроде как задремал.
Я шустро скользнул за столик, запихнул в рот остатки ранее сделанного бутерброда и начал его с наслаждением жевать.
— Что ты все жрешь? — одними губами сказал мне Валяев — Проглот московский!
— Он свел короткое знакомство с одной из красоток Алины — так же еле слышно ответил за меня Азов — Естественно, что сейчас он хочет есть.
Меня схватили за челюсть и снова задрали голову вверх, да так, что ни жевать, ни глотать я не мог. Что за повадки.