Читать интересную книгу Двойное дыхание (сборник) - Татьяна Соломатина

После окончательной отставки в апогее страдания он даже уволился. И Елена Николаевна поменяла место работы – перейдя на повышение.

Спустя пятнадцать лет, когда Саша и Ваня уже неумело елозили по своим щекам папиной бритвой, Пётр Александрович и Елена Николаевна снова встретились. В только построенном крупном родильном доме, входящем в состав многопрофильной клинической больницы. Его пригласили заведовать отделением гинекологии, а она была назначена «сверху» начмедом – заместителем главного врача по акушерству и гинекологии. Де-юре. Де-факто Елена Николаевна являлась главным врачом родильного дома. Встретились как две старые полковые лошади, поржали над прошлым, по-товарищески впряглись и потащили этот нелёгкий лечебный и административный плуг по кочкам женского нездоровья, оврагам плохого финансирования и прочим лесам, перелескам и болотистым местностям, обозначенным на карте как «государственная медицина». Жена Света закатила было истерику и… очень быстро поняла, что попала «не в тему». Тем не менее вяло, но перманентно подкармливала необоснованные подозрения настоящего мумифицированными фактами прошлого.

Александр Петрович вместе с Иваном Петровичем покинули родовое гнездо, обзавелись собственными стойлами, и Пётр Александрович, проснувшись однажды утром, обнаружил рядом с собой в постели совершенно чужую, седую почти, пожилую женщину, которая называла его Петенькой. Кажется, именно тогда впервые у него нашли вначале гастрит, а потом перестраховались и поставили язву желудка. От болевого синдрома долгое время ничего не помогало. Ни клинических, ни лабораторных, ни даже инструментальных признаков чего-то фатального – не было. А боль – вот она. Страшная, сгибающая пополам спастическая боль. Особенно по утрам при виде жены. Гастроэнтерологи и друзья-хирурги были уже почти в тупике – Пётр таял, его всегда такие живые глаза стали близнецами белесых безжизненных очей начмеда. И тут появилось оно – Самое Лучшее Лекарство от язвы. Вернее – от «экзистенциальной тоски», как именовал сам Пётр Александрович своё внезапное недомогание.

Анечка. Акушерка. У неё была русая коса до пояса, стройные ноги, тонкие запястья и совершенно правильные черты лица. Будучи классически красивой женщиной, она ещё даже не понимала, какое впечатление производит и тем более будет производить на мужчин. Ей было всего восемнадцать. Глаза её сияли прожектором с ультрамариновыми фильтрами, смех был естественно-обволакивающим, а не искусственно отконтральтированным, как это свойственно более зрелым прелестницам. Она была жизнерадостна, как Винни-Пух, слопавший чужой мёд, печальна, как Ослик Иа, потерявший хвост, и бестолкова, как Пятачок, уничтоживший воздушный шарик. Короче – она была естественна до одури. И Пётр Александрович потерял голову. К тому же Анечка позволяла Петру Александровичу наматывать косу куда угодно и при этом была ласкова и беззащитна, как двухнедельный щенок.

Пётр Александрович перевел Анечку из приёмного отделения в физиологический родзал, на что Елена Николаевна хоть и покачала укоризненно головой, но закрыла свои ситуативно близорукие глаза.

– Петь, это пахнет педофилией! – усмехнувшись, сказала она ему за плотно закрытыми дубовыми дверьми кабинета начмеда. – Пятьдесят восемь минус восемнадцать будет сорок. О чём вы вообще разговариваете-то?!

– Лена, я с ней не говорю. Я с ней отдыхаю. Прижмется ко мне и водит пальцем по лицу. Я просто лежу. Поставит какую-нибудь гадость в DVD и смеётся. А мне приятно.

– Тебе явно нужна была дочь. – Лена затушила бычок в пепельнице.

– А тебе явно не надо было делать тогда аборт. Теперь ни дочерей, ни сыновей. Только муж-альфонс. Насколько он там тебя моложе?

– Всего на десять. Не ехидствуй. Кто старое помянет – тому глаз в жопу.

– А кто старое забудет – тому оба на хер. Всё хорошо, когда до конца. Я поражаюсь тебе, Лен. Всю жизнь принимать роды, всю свою длинную женскую жизнь принимать и принимать эти проклятые роды у чужих женщин и так и не захотеть своих детей?

– Петь… Давай не будем заводить шарманку, а?

– А машину ты зачем своему жиголо купила?!

– Слушай, хорош уже ворчать. Во-первых, никакой он не жиголо. У него своя работа, он её любит, не его вина, что дохода она не приносит. А моя – приносит. Смогла – купила. Не могла бы – не покупала. Он бы и так со мной жил, не изволь беспокоиться. Ты своей малолетней пигалице вообще квартиру купил. Слава богу, хватило ума записать на себя, не совсем ещё в маразме, видимо. Ты что от меня хотел? Чтобы я её заявление на перевод из приёма в физиологический родзал подписала? Я подписала. Нарушая все правила. Чего ты от меня ещё хочешь? Психоанализа? Это, Петь, не ко мне. Это к другому доктору. Иди, плати денежки и неси на здоровье всё, что твоей душеньке угодно. Водит она ему «пальцем по лицу»! Сейчас разрыдаюсь. Всё, иди отсюда. Через полчаса смотрим девочку из второй палаты в патологии.

– Холодная ты, Ленка! Холодной была – холодной и осталась. Ты не умрёшь, как все. Ты заледенеешь, – улыбнувшись, сказал Пётр Александрович. Взял со стола подписанное размашистой закорючкой заявление, тщательно выведенное под его диктовку круглым детским почерком, поднялся и вышел.

– Ты будешь есть? Или так и будешь узоры ложкой рисовать? Петя! Ты где?!

– Прости, Свет, задумался.

– Я, между прочим, который год под ёлкой в компании телевизора шампанское пью. Эти внуков подкидывают и уходят. Для тебя работа дороже всего на свете.

– Ну сколько можно одно и то же. Надоело! – Пётр Александрович решительно отодвинул от себя тарелку. – Найди себе какое-то занятие по душе, подруг заведи, собаку, в конце концов. Глядишь, и легче станет. И от меня отцепишься, и от сыновей.

– Да как ты смеешь! Я детей растила, ночей не спала, пока ты в своих больницах пропадал. Они же слабенькие были.

– Света, они слабенькие сколько были? Они же от твоей любви материнской уже в двенадцать лет на Ленинградский вокзал сбежали – товарняком в Финляндию ехать. Новый год встречать и новую жизнь начинать. – Пётр улыбнулся, вспомнив замёрзших испуганных мальчишек, снятых милицией на следующей же станции. Как они радовались, как бросились навстречу, увидав папу и маму, от которых пару часов прежде решили сбежать. – Им уже по тридцать лет. Оставь их в покое. Они и внуков тебе скоро давать на выходные перестанут. Свет, в чём смысл твоей жизни?

– В тебе. И в детях, – поджав губы, тихо ответила жена. Уровень солёной воды превысил высоту плотины, и слёзы яростно хлынули из глаз. Этого он не мог перенести. Это оставалось тем немногим, если не единственным, за что он когда-то боготворил эту женщину. Она плакала совершенно по-детски. Никакой бабьей истерики, никаких надрывных всхлипов. Просто крупные капли – как грибной дождь. И сияющие глаза. Никакой укоризны. Искренняя обида ребёнка, не понимающего и не принимающего внезапно открывшиеся ему несправедливости мира. Это делало их такими похожими – Светлану Григорьевну, прожившую полвека, и Анечку возраста позднего teens. Этого никогда не было в расчётливой и холодной Елене Николаевне. Не было и быть не могло. Она родилась не через естественные родовые пути живой тёплой женщины, вызвав боль и радость, разрыв кровеносных сосудов и выделение гипофизом гормонов, наполняющих женскую грудь молоком. Лена родилась, как Афина Паллада. Через чью-то мужскую голову. Видимо, в наказание за это она всю жизнь и шла по головам. Преимущественно – мужским.

– Света, прости старого дурака. Ну прости меня. – Он обнял жену и погладил её по седой голове. – Я тебе подарок под ёлочку приготовил. Хотел завтра утром положить, ну да побуду ранним Дедом Морозом. – Он прошёл в свой кабинет и вынес оттуда объёмный фирменный пакет. – Ты давно хотела новую шубу, держи!

Жена недоверчиво, с затаённым восторгом – как умеют только дети, животные и старики – достала из чехла невесомое меховое чудо – великолепно выделанную песцовую шубку.

– Извини, если что. На свой вкус выбирал. – Он конечно же врал. Шубу он выбирал с Анечкой. И в тот магазин пошёл только из-за вырезанной из глянцевого журнала фото кожаной курточки в нелепых заклёпках и стразах. После того как русоволосая Анечка получила искомое, она расцеловала его, да так и скакала жизнерадостной козой, царственно приказав продавцу упаковать её старенькую школьную курточку в фирменный пакет. «Квартире она так не радовалась», – машинально отметил про себя Пётр Александрович.

– А папе-то нравится? – не заржавело за обслуживающим персоналом.

– Да, «папа» вне себя от восторга! – скрипнул Пётр Александрович, хлопнув вертлявого мелированного парня по плечу. – Ань, как думаешь, может, «маме» что подберём, а?

– «Маме» надо что-нибудь солидное, дорогой «папочка», – строго сказала Анька и подошла к выбору со всей серьёзностью. Надо сказать, девушка не испытывала к жене Петра Александровича никаких женских чувств – ни злости, ни зависти, ни ревности. Светлана Григорьевна была для неё такой же частью жизни этого мужчины, как неизменный коньяк в кабинете, как умение мастерски выходить из любых, самых сложных акушерских ситуаций, как Елена Николаевна, в конце концов. Он был для Анечки богом. Зевсом как минимум. У неё не то чтобы хватало ума не ревновать и не посягать, отнюдь, хотя и глупой для своих восемнадцати она не была. Просто всё это – его гениальные руки, начмед, жена, его взрослые сыновья и малолетние внуки – были оттуда, с Олимпа. Она принимала этот «интерьер» как есть, не посягая на «перепланировку». Всё это не просто поставлялось в комплекте – в её детском сознании всё, с ним связанное, и все, с ним связанные, – и были Им. Её старым и добрым богом. Отношения Анечки и Петра Александровича были настолько же целомудренны, насколько извращённы. Это был почти кармический инцест. Только она об этом не задумывалась. А он – не позволял себе задумываться. Отдавая отчёт в том, что, встреть он Анечку в её четырнадцать или шесть, он испытывал бы те же смешанные чувства. Пётр Александрович ощущал мощнейший резонанс отеческих чувств, вердиктом психоанализа которых стала планетарная классика: «Раз уже оно так получилось, то пусть идёт как идёт».