Читать интересную книгу В окопах Сталинграда - Виктор Некрасов

Вера Афанасьевна подходит к рукомойнику, стягивая с рук тонкие, желтоватые перчатки. На щеках ее легкий румянец.

– Вы что здесь делаете, Керженцев? – недовольно говорит она, заметив меня за шкафом.

– Клавдии Михайловне помогаю, товарищ капитан, – кротко отвечаю я, -бинты вот перематываю…

Она ничего не отвечает, моет руки и с полотенцем в руках подходит к раненому.

– Молодец. Придешь теперь через четыре дня. Посмотрим, – и щупает, хорошо ли лежат бинты. – А пулю на память забери. Дома покажешь.

Боец приподымается, тянется здоровой рукой за рубашкой и… Бог ты мой… Седых…

Круглое с белесыми бровями, по-прежнему розовое даже после операции лицо его расплывается в такую очаровательную, сияющую улыбку, что я, забыв о костыле, на одной ноге подскакиваю к столу.

– Ну и молодчина. Седых…

Целуемся, радуясь друг другу, куда-то в уши.

– Керженцев, Керженцев, осторожнее все-таки, – слышу голос Веры Афанасьевны за спиной. – После операции все-таки…

– Хорош после операции… Чуть позвоночник мне не сломал от радости…

Потом мы сидим на моей койке и курим табак. Он мало изменился – такой же свеженький, ясный, только вместо пушка на щеках появились маленькие, реденькие еще, жесткие волосики. По-прежнему ковыряет ладонь. И в то же время появилось что-то новое, неуловимое, появляющееся после нескольких месяцев пребывания на фронте, какая-то внутренняя уверенность, спокойствие, может быть даже развязность. Возможно, это и есть обстрелянность – период возмужалости, юность всякого военного человека.

Седых рассказывает о своей жизни с момента нашего расставания обычную, всем нам хорошо знакомую, мало чем отличающуюся одна от другой, но всегда с интересом слушающуюся историю окопного человека. Тогда-то минировали и почти всех накрыло, а тогда-то, когда устанавливали «бруно», Игорю Николаевичу (так он стал называть Игоря) пулей отбило каблук, а ему, Седых, в трех местах планшетку продырявило. А потом они три недели сидели в окружении в литейном цехе «Красного Октября», и немцы их бомбили – спасу не было, и жрать было нечего, а главное – пить, и он четыре раза ходил на Волгу за водой, а потом… Потом опять минировали, опять «бруно» ставили…

– Заправским минером стал, а, Седых?

– Да ничего, – улыбается он. – Игорь Николаевич не ругаются… Как-то раз с ним вдвоем за ночь 150 ЯМ-5 поставили. Во взводе только я и он остались… – И он ухмыляется, потирая здоровой рукой подбородок. – Часто вас вспоминали… Первые дни особенно… Игорь Николаевич плавали еще тогда в саперном деле, да и я-то не очень… Все говорил тогда: «Эх, Юрки моего нет – это про вас – посоветоваться не с кем…» Командира взвода на второй день убило. Толковый был парнишка, все знал по саперству. Так мы с Игорем Николаевичем запремся в землянке и начинаем колупаться во взрывателях…

– Ну, а теперь как?

– Теперь? Ого как теперь! Командир полка знаете как их уважают? К звездочке представили… – Он уголком глаза взглядывает на мою лишенную всяких знаков отличия рубашку и смущенно умолкает.

– А ты вот, я вижу, уже получил… Я знал, что ты получишь – помнишь, у костра тогда спрашивал все, за что ордена дают?

– Помню… – Седых принимается за ладонь. – Вы тогда еще говорили, не так просто, мол, получить…

– Ну, и как же на самом деле оказалось – просто или не просто?

Седых перебирает завязки на кальсонах, наматывает на палец.

– Бог его знает…

– Как так – бог его знает… Ведь не зазря же дали…

– Должно быть, не зазря, – еле слышно говорит он и все наматывает и разматывает завязку вокруг пальца. – Сказали как-то вечером Игорь Николаевич – я как раз с задания пришел – иди, мол, Седых, к майору, командиру полка, вызывают тебя. Я и пошел. Ну и дали мне майор коробочку такую картонную, а в коробочке орден…

Все смеются.

– Выходит, значит, совсем просто… – подмигивает одноногий Ларька. Пошел и получил. А мы вот, грешные, думали, что для этого что-то особенное надо сделать.

Седых вконец смущается и не знает, что ответить. Старательно стряхивает пепел прямо на пол, между ног…

– Ну, а Валега как, живой? – не подымая головы, спрашивает он.

– Живой, как же. Лошадей пасет на этой стороне. И Ширяев – комбат живой.

– Старший лейтенант? Командир батальона?

– Начальником штаба у меня в полку.

– Вот бы повидать… Какой командир батальона был… Ой-ой-ой. Держись только.

И мы начинаем вспоминать Оскол, июльские дни…

– А помните, товарищ лейтенант, как тогда в сарайчике лежали и из пулемета строчили? Там, где Лазаренко убили?

– Как же… Ты тогда еще на стропилах сидел и вшей бил…

– Теперь уже нет, товарищ лейтенант. Всех вывел. А тогда в Сталинграде, в первый день, помните, как вы с Игорем Николаевичем до стирки все из-за стола выбегали – почесаться? А потом мы с Валегой часа три белье выветривали.

– Не вспоминай. Седых. Вспомнишь – так и сейчас чесаться начинает.

– Что же вы хотите, товарищ лейтенант, три недели по-настоящему не мылись. Конец не малый сделали – километров с тысячу.

– Тысячу не тысячу, а штук шестьсот отмахали. Седых вздыхает и поправляет больную руку.

– А ты молодец все-таки, – говорю я. – В плече ковыряются всей пятерней, а ты – ни звука. Он ничего не отвечает, потом встает.

– Ну, я пойду, товарищ лейтенант.

– Куда?

– Да там в коридоре у меня место.

– Завтра сюда перейдешь. Будочка вот выписывается – займешь его место.

– Так это ж командирская.

– Командирская не командирская, а перейдешь сюда. Понятно?

– Понятно, товарищ лейтенант.

Седых переходит к нам. И сразу все хозяйство переходит в его руки. Ругается с сестрой-хозяйкой из-за чистого белья, разносит хлеб, ремонтирует репродуктор – где-то и этому научился, растапливает печку, достает где-то роскошную 12-линейную лампу. Ни минуты спокойно не сидит.

– Я вам там белье чистое достал. Под подушку положил. С пуговицами.

Или:

– В тумбочку я сметаны баночку поставил. Густая, хорошая.

По субботам мы ходим с ним в баню, и там он мылит мне левой рукой спину, добираясь чуть ли не до самых ребер, а я скребу ему голову и помогаю натягивать рубаху.

И все это получается у него как-то весело, бодро, без всякой навязчивости.

По вечерам после ночной сводки, когда постепенно все засыпают и только в коридоре шушукаются парочки, Седык забирается с ногами ко мне на койку и начинаются бесконечные разговоры обо всем, что за день приходит ему в голову. Включается, конечно, и Никодим Петрович – он страдает бессонницей и никак не может заснуть. Удивительно много он все-таки знает, этот старый счетовод. Когда по радио передают Указ об учреждении специальных медалей за оборону Сталинграда, Одессы и Ленинграда, он нам читает целую лекцию об орденах, из которой мы узнаем, что полному георгиевскому кавалеру (четыре креста, четыре медали) даже генерал первым козырять должен был, что кавалеров английского ордена Бани не может быть больше восьмидесяти шести, и что единственный русский, получивший этот орден, был Барклай-де-Толли, и что орден Подвязки носится под левой коленкой и только по большим праздникам, и еще целую уйму вещей, которых мы бы никогда и не узнали, если б не лежали с ним в одной палате.

Так проходит декабрь – тихий, снежный, с бесконечными вечерами и мохнатыми, точно плющом обросшими, белоснежными окнами.

Незаметно и Новый год подобрался. Новый год… Где я его встречал в последний раз? В Пичуге, что ли? В занесенной снегом Пичуге, на берегу Волги, в запасном батальоне. Я дежурил тогда по батальону. Дремал над телефоном. Караульный начальник позвонил и поздравил и счастья пожелал. Вот и все. Помню только, что был сильный мороз, и луна была в ореоле, и ноги мерзли…

А еще год назад где? В Киеве. У Люси. Народу совсем немного было. Человек пять или шесть. Я, Люся, Толька Янсон, Венька Любомирский, Лариса и Люба. Мы пили «абрау-дюрсо», ели хрусты и струдель с маком. Потом играли в шарады, и почему-то было страшно весело и смешно. А потом взяли у соседского мальчика санки и чуть не до самого утра катались с Нестеровской горки, пока у санок не отскочили полозья…

…Где они сейчас? На фронте, у немцев, в тылу? Все порвалось, точно ножом обрезал кто-то… Что там в Киеве сейчас? Живы ли мои старики? С чего они живут? И как живут? И можно ли это назвать жизнью? Продают понемногу вещи… Стоит где-нибудь мама на базаре с моим старым пальто или ботинками и ждет, когда какая-нибудь сволочь сунет ей пару червонцев. А ведь ей шестьдесят пять лет. Сорок пять из них лечила людей, а сейчас вот не знает, вероятно, на что дров купить или пшена. И самой нарубить дрова надо, и воды принести, на пятый этаж тащить ведра, и за бабушкой ухаживать. Она, правда, всегда молодцом была и до последнего времени сама на базар ходила, но восемьдесят семь лет все-таки восемьдесят семь. Две женщины, две старые женщины совсем одни… А кругом чужие, наглые лица… А может… Нет… Зачем им старики, зачем им женщины? Не может быть… Не должно быть…