Читать интересную книгу В окопах Сталинграда - Виктор Некрасов

Входя в блиндаж к комдиву, я чувствую, как начинает сильнее биться сердце. Полковник сидит спиной, подперев голову руками. Читает что-то при свете лампы. Блиндаж жарко натоплен. В углу на кровати адъютант в голубой майке подшивает подворотничок.

– Полковой инженер тысяча сто сорок седьмого полка лейтенант Керженцев прибыл по вашему приказанию.

Полковник медленно поворачивается, отодвигает рукой лежащую перед ним пачку бумаг. Смотрит на меня долго, не мигая. С тех пор как он был у меня в батальоне, я его ни разу не видел. За это время он еще больше похудел, и при боковом свете лампы особенно остро выделяются кости его лица.

– Полковой инженер, говоришь? – тихо спрашивает он, не отрывая глаз от меня.

– Полковой инженер, товарищ полковник.

– Тысяча сто сорок седьмого?

– Тысяча сто сорок седьмого…

– Работы у вас там, вероятно, много, в тысяча сто сорок седьмом полку?

– Много, товарищ полковник.

– Минные поля, что ли?

– И минные поля тоже, товарищ полковник.

– И хорошие минные поля?

Я чувствую, что начинаю краснеть. Полковник не сводит с меня глаз.

– Я тебя спрашиваю, хорошие минные поля у вас?

– Обыкновенные…

– Обыкновенные? А вот по-моему, не совсем обыкновенные… Много на них немецких танков подорвалось?

– Нет.

– Сколько же?

– Ни одного. Они не пускали танков.

– Не пускали, говоришь… А мы пускали?

Мне хочется провалиться сквозь землю.

– Пускали.

– И что ж?

– Два подорвались, товарищ полковник… Полковник встает, подходит ко мне.

– А знаешь ли ты, что эти шесть танков – все, что есть сейчас на этом берегу? Знаешь ли ты, что Чуйков их специально снял с «Красного Октября», чтоб помочь нам овладеть баками, и что послезавтра они должны быть опять там, в тридцать девятой дивизии? Знаешь ли ты все это?..

Я молчу.

– Знаешь ли ты, что баки для нас сейчас все? Что это ключ ко всему городу? Что каждый день пребывания немцев в них – это лишние жертвы, лишние снаряды, лишние…

– Я все это знаю, но ведь по моей вине подорвался только один танк, и только за это я несу ответственность, а не за провал всего наступления…Черт его знает для чего, но я все это говорю полковнику.

– Только один? – перебивает он меня, и бледное, худое лицо его становится вдруг красным. – Только один? А этого мало? Один танк. Нет, не один… а шестая часть всех действующих танков на этом берегу… И весь экипаж… Только один…

Он вынимает из кармана папиросу, разминает ее пальцами, она рвется, он выкидывает ее, вынимает другую и прикуривает от лампы. Делает несколько быстрых, коротких затяжек. Опять смотрит на меня.

– Так вот, я тебе приказываю вернуть эти танки. Понятно? Те два, что подорвались.

– У переднего моторная группа повреждена, товарищ полковник. Собственным ходом не выйдет.

Полковник останавливается, до сих пор он ходил из угла в угол.

– Эх, инженер, инженер… – Он укоризненно смотрит на меня. – А у второго как с моторами?

– Когда я уходил, благополучно было.

– Так вот… За ночь поможешь танкистам выбраться из мин. А тот, застрявший, в ДОТ преврати. Любыми средствами. Ясно? Под твою личную ответственность.

Я козыряю.

– Можешь идти.

Я ухожу.

Превратить танк в огневую точку, в дот. Но для этого его надо сначала захватить. А как? Рыть траншею? От наших окопов до него метров… Пять от окопов до минного поля, десять само минное поле, да за ним еще метров двадцать. Всего, значит, тридцать пять. А до немцев шестьдесят, от силы семьдесят. Как раз посередине. Как бы немцам не пришла в голову та же самая мысль – сделать из танка дот. Из-под него они смогут и в лоб и вдоль всей нашей передовой стрелять… Рыть траншею – единственный выход, открыто, в лоб, не возьмешь. Тридцать пять метров… При наших лопатах и замерзшем уже грунте не меньше тридцати пяти часов. Три ночи… Паршиво…

Ширяев сидит в блиндаже – насупленный, расстегнутый, перевязанная рука на столе.

– Можешь поздравить.

– С чем?

– Фрицы в танк забрались.

– В какой?

– В семерку.

– Успели, черт…

– Час тому назад. Перешли в контратаку и забрались.

– А мы?

– Что мы? Ни одного бронебойного и зажигательного. Как горох отскакивают.

– Фу-ты, черт… А комдив приказал захватить его. В дот превратить… И тот вытащить…

– В том три трака перебито…

– До ночи ни черта не сделаем…

– Ни черта… Танкисты ругаются на чем свет стоит.

– Ну и пусть ругаются… А ночью мы с Гаркушей расчистим поле одиннадцать-бис, пусть меняют траки и вытягивают свой танк.

– А дальше что? Как эту чертову семерку захватишь?

– Рыть ход. Другого выхода нет.

– М-да… – Ширяев почесал нос. – Ладно, посмотрим. Сначала надо этот вытащить.

Ни один день в моей жизни не тянется так долго, как этот. Не знаю, куда себя приткнуть. Слоняюсь по передовой. Искурил трехдневную норму табака.

Немцы сидят в танке, пытаются повернуть пушки в нашу сторону, но башню заело, и у них ничего не получается. К вечеру устанавливают под ним пулемет и без устали начинают сечь по нашему танку.

Наконец наступает долгожданная ночь. Лихорадочно с Гаркушей снимаем мины с 11-бис, танкисты меняют траки – повезло еще, что повреждены они с нашей стороны, – и до восхода луны танк своим ходом возвращается в наше расположение. Это уже успех. Большой успех… Теперь надо приниматься за другой, за эту чертову семерку.

– 2 -

В прошлую империалистическую войну, – я где-то об этом читал, – в сводках воюющих держав долгое время фигурировал «домик паромщика» – жалкое строеньице где-то на берегу Марны или Соммы, ставшее объектом ожесточенной борьбы. В сводках Информбюро наш танк не упоминается, в сообщениях главной квартиры фюрера, по-видимому, тоже нет. Но у нас в полку в течение добрых двух недель он спрягается и склоняется на все лады, фигурирует во всех донесениях, в виде черного, жирного ромба красуется на всех схемах и планах, торчит болезненной занозой на стыке первого и второго батальонов, многим, в том числе и мне, не дает спать и черт его знает сколько раз снится, хотя вообще сны на фронте – явление редкое.

Трудно сказать, скольких человеческих жизней он нам стоил, сколько снарядов и мин всех калибров и сортов было выпущено по нему с нашей стороны. В радиусе двадцати метров вокруг него земля буквально вспахана. Как-то ночью немцы выкрашивают его в белый цвет, чтобы черные, закопченные бока его не так выделялись на снежном фоне окружающей местности. Раза два мы его поджигаем, и он долго, отвратительно коптит небо… Иногда мы подбиваем один из пулеметов – теперь у них там два, но через час там появляется новый. Немцы подтягивают к танку ход сообщения. Мы тоже копаем к нему траншею, но немцы обгоняют нас, танк в их руках, и копать они могут с двух сторон.

А людей нет. В батальонах всего по девять-десять активных штыков. Бывает и меньше. Бойцы с десятидневным стажем считаются уже стариками. Во втором батальоне однажды в течение суток оборону держали два пулемета и 45-миллиметровая пушка. Стрелки все вышли из строя.

Раз в три ночи приходит пополнение – озябшие, дующие в ладони юнцы, топчутся как раз у нашей землянки, получают обмундирование – валенки, тулупы, меховые рукавицы.

– Это что, дяденька, Сталинград?

– Сталинград.

– А где же дома?

– Домов нет. Были дома. Юнцы переглядываются.

– А хлеба по скольку дают?

– По восемьсот!

– И приварок?

– И приварок.

– А строевой занимаются здесь?

– Нет. Не занимаются.

– Слава богу…

И красноносые, покрытые пушком физиономии улыбаются. Потом их выстраивают, выкрикивают фамилии и уводят на передовую. Иногда только половина доходит до окопов – они пугаются мин, бросаются врассыпную…

Немцы бешено, остервенело сопротивляются. Еженощно трехмоторные «юнкерсы» сбрасывают им боеприпасы. Где-то там, западнее, кольцо сжимается, стягивается, но здесь, на берегу Волги, передовая не сдвигается ни на метр.

Вторую неделю по Волге идет сало, или шуга, как ее здесь называют. Сообщение с левым берегом осложняется. Боеприпасов не хватает. Батареи на этом берегу – артиллерийские и минометные – получают строгие лимиты на снаряды, а ночной тревожащий огонь из винтовок вообще запрещается. Артиллеристы воруют друг у друга снаряды.

С продуктами тоже неважно. Снабжают нас «кукурузники». Сбрасывают по ночам завернутые в рогожу тюки с сухарями и концентратами. Адресатом считает себя всякий находящийся по эту сторону Волги. Кто увидел, тот и забрал, кому свалилось на голову – тот и хозяин. «Чумаковцы» – разведчики – проявляют бешеную активность. Раза два Чумака вызывают к самому комдиву. Оттуда он приходит злой и красный.

– Отдай этим соплякам из сорок пятого два мешка сухарей, – бросает на ходу старшине, – и скажи, что в следующий раз морду им наклепаю, если так вести себя будут.