Читать интересную книгу Момент - Дуглас Кеннеди

Когда он проснулся, было пять утра, и я уже часа три как не спала, поскольку Йоханнес плакал от колик. Юрген настоял на том, чтобы я легла, тем более что я как раз покормила Йоханнеса. Он сказал, что присмотрит за ребенком. Я отключилась часов на пять — впервые с рождения сына — и, проснувшись, увидела, что Юрген спит на диване с Йоханнесом в обнимку. Эта трогательная сцена «отец/ сын» и Йоханнес так доверчиво прижался к нему — вселила в меня надежду на то, что Юрген одумался, что отцовство сделает его более ответственным и мы наконец-то станем семьей. Возможно, я надеялась и на то, что слезы, которые он пролил, впервые увидев сына, были выражением его любви ко мне, которую он все никак не мог проявить. Теперь я знаю, что это самая опасная мечта в отношениях, изначально неправильных, — вера в то, что со временем человек тебя полюбит и ты тоже сможешь полюбить его. Это катастрофа, потому что ты хватаешься за надежду, которая — из душе ты это понимаешь — не более чем иллюзия.

И все равно я жила этой надеждой. В течение месяца Юрген демонстрировал все признаки того, что хочет наконец-то стать отцом и мужем. Он перестал напиваться, пытался сбросить вес и даже начал убирать за собой. Казалось, он с удовольствием гулял с коляской, возился по дому и снова занимался со мной любовью. Не могу сказать, что секс с Юргеном когда-либо меня удовлетворял. Он был очень тороплив, ему не хватало нежности и чувственности. Даже когда он не был пьян, от него плохо пахло. Но я ведь знала все это с нашей первой ночи. И все-таки решила с ним остаться. Почему мы так часто отказываемся доверять своим инстинктам, вместо этого уговаривая себя смириться с тем, что априори ущербно, неправильно?

Но когда в твоей жизни появляется ребенок — которого ты обожаешь безмерно, который становится для тебя всем на свете, без которого твоя жизнь не имеет смысла, — можно закрыть глаза на все недостатки его отца. Или, по крайней мере, я так думала. Как думала и о том, что мы преодолели кризис, что теперь наконец-то становимся семьей.

А потом случилось так, что фильм, сценарий для которого написал Юрген по заказу государственной киностудии ДЕФА, неожиданно запретили за две недели до начала съемок.

Сценарий был насколько блестящий, настолько и провокационный. Главный герой — прогрессивный писатель, который в последние месяцы нацистского правления попадает в тюрьму, где двое эсэсовцев избивают его до полусмерти, так что он впадает в кому и просыпается через семь лет, но уже в новой стране под названием ГДР. И тут он обнаруживает, что социалистический рай, о котором он когда-то мечтал, оказывается блефом.

Помню, я впервые прочитала этот сценарий еще до рождения Йоханнеса и сразу сказала Юргену, что вряд ли ДЕФА примет его к постановке. Но в 1981 году в какой-то момент случился проблеск либерализма, и власти даже поощряли писателей и режиссеров к более критическому взгляду на жизнь в нашей «гуманистической системе». Поэтому Юрген был уверен, что фильм будут снимать. Уже выбрали режиссера и актеров, определили места съемок, когда вдруг сценарий попал к какому-то деятелю из министерства пропаганды, и директора ДЕФА вызвали «на ковер» и дали понять, что такой «откровенный пасквиль» не пройдет ни при каких обстоятельствах. Тот же чиновник передал все материалы в Штази. Юрген неожиданно исчез на целых шесть дней. Я была вне себя, думала, что с ним что-то случилось. И вот, как-то на рассвете, он вернулся, рассказав, что его продержали в одиночке — похоже, в Хохеншонхаузене, печально знаменитой тюрьме Штази. Правда, он не был в этом уверен. Как он объяснил, его посадили в фургон и несколько часов катали по городу, пытаясь дезориентировать. Мы оба знали об этой тактике Штази при арестах. Юрген сказал, что его очень долго держали в этом фургоне, а ближе к ночи привезли к какой-то тюрьме. Он не особо распространялся о том, что происходило с ним потом, сказал только, что дважды в день его допрашивали — всегда днем, как «предписывает гуманная политика» государства, — а потом держали в одиночной камере, без книг, без ручки и бумаги и прочих атрибутов цивилизации. Когда я спросила, чего они добивались от него на допросах, он резко замолчал. Все знали, что вырваться так быстро из лап Штази можно, только сдав кого-нибудь из своего окружения. Когда Юрген строго-настрого запретил мне говорить кому бы то ни было о том, что его задержала Штази, — и по выражению его лица было видно, что он уже жалеет о том, что вообще доверился мне, — я поняла, что его все-таки вынудили назвать некоторые имена, хотя называть было и некого. На самом деле он панически боялся, что просочатся слухи о его задержании, у него даже развилась паранойя, и мне приходилось вновь и вновь обещать ему, что я буду молчать. Что, разумеется, я и делала.

После этого случились еще два события. В течение следующего года стало понятно, что из популярного молодого сценариста Юрген превратился в безработного. Он обращался во многие театры по поводу заказов, обещанных ему на волне успеха «Выбора», но от него шарахались как от чумы. Такая же ситуация складывалась на телевидении и радио. В результате Юрген лишился профессиональной идентичности, на которой держалось его хрупкое душевное равновесие. Поначалу он попросту ушел в себя, по нескольку дней ни с кем не разговаривал. Потом, сразу после того, как какая-то мелкая театральная компания отказала ему в заказе на пьесу, он снова исчез, теперь уже на две недели, и явился все в том же растрепанном, жутком виде, как это бывало прежде. Когда я спросила, где он был, он ответил: «Везде». И рассказал о четырнадцати днях бесцельных скитаний по стране, о том, как ночевал на полу в квартирах приятелей, иногда в дешевых гостиницах, бывало даже, что и в поездах, а то и неизвестно где, подумывая о том, чтобы броситься под поезд. Но вот однажды, как он рассказывал, когда он стоял на платформе во Франкфурте-на-Одере, прямо на польской границе, на него снизошло озарение. Он задумал написать собственную эпопею «Кольцо нибелунга», взяв за основу историю ГДР. Это была бы масштабная постановка из пяти четырехчасовых спектаклей с участием сотни актеров. Он очень долго описывал мне в деталях, как будут переплетаться все части цикла. В нем опять полыхал творческий огонь, он говорил с такой страстью, одержимостью, что у меня было полное ощущение, что он впал в транс. Всю следующую неделю он то и дело заводил разговор о своем шедевре, восточногерманском эпосе, который рождался в его голове. Этот монолог все больше походил на бред сумасшедшего, и я уже всерьез начала опасаться за его душевное здоровье.

Примерно в это же время мы отпраздновали первый день рождения Йоханнеса. Я уже девять месяцев как работала, каждый день оставляя Йоханнеса в яслях в Пренцлауэр-Берге и забирая его после работы, поскольку Юрген теперь писал каждый вечер, с десяти часов до рассвета, выпивая в процессе по бутылке водки — в ГДР она была дешевой. Он уже стал болезненно толстым, редко выходил из дому. Просыпаясь в три часа пополудни, он сразу садился есть. Чем глубже он погружался в свою пьесу, тем дальше уходил от реальности, пока не дошел до такой точки, когда и вовсе забыл о существовании семьи. Я нашла ему раскладушку, которую он поставил в альков, ставший его кабинетом. Когда он окончательно отгородился от нас с сыном, я возвела свою стену. Я оставляла ему еду. Я стирала его одежду. Раз в неделю пыталась разобраться в том хаосе, в который он превратил свой так называемый кабинет, стелила ему свежее постельное белье. Все остальное время я была с Йоханнесом. Спасибо сыну. Его присутствие в моей жизни спасло меня от помешательства в тот год. Он был таким тихим ребенком, иногда будто замыкался в себе. Но, когда я брала его на руки, он всегда улыбался, радостно угукал. Если не считать тех беспокойных первых дней жизни, когда его мучили колики, он оказался спокойным маленьким мужчиной. Поскольку его отец прописался в бывшей детской, я была счастлива, забрав сына к себе в спальню, и часто укладывала его с собой, разговаривала с ним, смешила его, помогала ему играть с плюшевыми игрушками, которые сделала замечательная Юдит. Она постоянно крутилась у нас дома, с радостью забирала Йоханнеса к себе, когда я хотела сходить в кино или театр, всегда помогала, когда у Юргена случались обострения.

Я знала, что мой муж занимается сизифовым трудом, что эта безумная драматическая затея — «самое важное произведение немецкой драмы со времен „Фауста“ Гёте», как он объявил однажды вечером, будучи довольно трезвым, что еще больше настораживало, — в лучшем случае обречена на провал. Все знакомые из нашего круга стали избегать Юргена, поскольку было очевидно, что он вошел в некую зону отчуждения. С его карьерой как писателя было покончено, если только он не собирался заняться публичной самокритикой или превратиться в партийного лизоблюда. Я почти не сомневалась в том, что в душе он и сам понимает реальность происходящего. Между тем он жил по сценарию: «Я напишу шедевр… его будут ставить во всех театрах страны… меня признают гением и наградят Ленинской премией по литературе, я буду реабилитирован и снова стану всенародным любимцем», который позволял ему не замечать чудовищной правды и продолжать существование в привычном режиме. Юрген действительно провел весь тот год в работе. Я его практически не видела. Мы даже не разговаривали. Но его трудоспособность была бешеной. Каждая пьеса цикла составляла страниц двести пятьдесят, и каждый вечер он как заведенный садился за свой письменный стол.