Читать интересную книгу Момент - Дуглас Кеннеди

Поскольку заказ на книгу никто не отменял, я продолжал свое знакомство с городом. Письмо от моих издателей из Нью-Йорка сослужило мне хорошую службу, и меня допустили в американский сектор КПП «Чарли», где я провел целый день в компании американского военного, начальника караула. В другой день мне довелось пообщаться со швейцарским историком архитектуры, осевшим в Берлине. Он рассказал все, что только можно, об архитектурном наследии Альберта Шпеера, а заодно и поделился подробностями своей личной жизни, поведав о том, что его жена недавно сбежала с болгарским поэтом-эмигрантом, сочиняющим «модернистское восточноевропейское дерьмо, которое невозможно читать». В свою очередь американский военный обмолвился о том, что на родине, в какой-то коннектикутской дыре, у него остались жена и ребенок, но возвращаться к ним он не собирается. Среди моих собеседников оказался и пожилой афроамериканец, джазовый пианист Бобби Блейкли, который по вечерам играл в баре отеля «Кемпински». Он жил все в той же маленькой комнате в районе Шпандау, где поселился с тех пор, как приехал в Берлин в конце 1950-х. Экспатриант «без корней», без друзей, его уже ничто не связывало с родиной, зато каждый вечер начиная с 1962 года (когда получил эту работу) он приходил в «Кемпински» играть джаз.

Эти истории увлекали меня, и не только потому, что жизнь каждого человека — своего рода роман; я все больше убеждался в том, что уникальный портрет Берлина можно создать только через судьбы людей, которые встречаются на моем пути. Теперь я точно знал, что в моей книге будут и Омар, и кафе «Стамбул»; возможно, появится и новый Аластер, коренной лондонец; Мехмет, наверное, станет иранцем; а нашу квартиру придется переместить в другой конец Кройцберга — может, даже в мрачное захолустье, где жила Петра.

А что же с моими заметками о жизни с Петрой? Собирался ли я использовать их в качестве материала для книги? В то время я говорил себе, что лишь пытаюсь выразить написанным словом свои впечатления и мысли об этой столь значимой перемене в моей жизни. Но правда лежала глубже. Если ты пишешь, то все становится материалом. И еще во мне крепло ощущение, что, перенося на бумагу все происходящее, я как будто пытаюсь убедить себя в том, что это не выдумка, а явь, что да, я действительно встретил любовь всей своей жизни.

Каждое утро я просыпался и видел рядом с собой Петру. Я просто смотрел на нее, спящую, и картинка меня завораживала; потом она открывала глаза, видела меня и улыбалась, касалась моего лица и всегда шептала: «Это ты».

Когда она уходила на радио, я проводил остаток утра за работой, а потом присоединялся к Фитцсимонс-Россу за ранним ланчем в кафе «Стамбул» — это стало нашей новой традицией. На следующий день после выписки из госпиталя он отправился заказывать необходимые кисти и краски и несколько часов кряду заставлял хозяина магазина художественных товаров (paint meister[82], как называл его Аластер) смешивать разные тона голубого цвета, пока не добился нужных оттенков лазури, аквамарина, кобальта и бирюзы. Вскоре в мастерскую доставили три заново натянутых холста. На третий день, спустившись утром в мастерскую, я застал Аластера за работой. В наушниках, с кистью в руке, он выписывал круги перед холстом, как матадор, прицеливающийся к своей кровожадной жертве. Вдруг, в какое-то неуловимое мгновение, полоска синего кобальта хлестнула по холсту. Завороженный, я наблюдал, как белое полотно постепенно тонет под натиском синевы. Любуясь Аластером, который с такой горячностью снова окунулся в работу, я думал об одном: его мужеству можно только позавидовать. Не каждому дано подняться после такого удара.

— Если бы не еженедельная экономия в триста дойчемарок, я бы завтра же помчался за порошком, — громко возвестил он за ланчем в «Стамбуле», нисколько не стесняясь присутствия Омара и официантов.

— Ты бы еще погромче об этом говорил, чтобы долетело до ушей копа на улице, — возмутился я.

— Насколько мне известно, за противозаконные желания не сажают. Как бы то ни было, отцы города знают, что наркоманы придают этой дыре определенный колорит. Я вообще считаю, что они должны приплачивать нам, чтобы мы кололись на фоне живописных достопримечательностей. Кстати, то, что ты сейчас слышишь, это один из побочных эффектов метадона — потребность пороть чушь. Вот из того же разряда: ответь мне, каково это — быть таким отвратительно влюбленным?

— Восхитительно до тошноты.

— Я вижу. Советую быть поосторожнее с этим. Слишком много счастья — это катастрофа для художника. Какое может быть творчество без чувства утраты, без frisson[83]?

— Это все дилетантские бредни, и ты это знаешь.

— И много, по-твоему, счастливых людей в так называемых творческих профессиях? Назови хоть кого-нибудь.

Я задумался.

— Пожалуй, никого, — сдался я.

— О чем я тебе и толкую.

— Хорошо, скажи, много ли по-настоящему счастливых людей вне так называемых творческих профессий?

Аластер ответил без колебаний:

— Ни одного. Но посмотри на себя. Ты сейчас на пути к счастью, хотя каждый твой шаг омрачен всем этим merde[84]из детства.

— Я уверен, со временем это пройдет.

— Нет, продолжай злиться. Иначе захлебнешься в потоке счастья с фройляйн Дуссманн. Из своего недолгого общения с ней я сделал вывод, сэр, что вы тоже очень положительно на нее влияете. У нее ведь тоже есть тени прошлого?

— У всех они есть.

— Я умолкаю.

— Вот и хорошо, — сказал я.

Если только отношения не находятся на грани разрыва, когда необходимо поделиться своими переживаниями с хорошим другом, одно из негласных правил любви запрещает обсуждать с кем бы то ни было беспокойство, тревоги, страхи человека, которого ты боготворишь. Это не только предательство по отношению к нему, но и искажение глубинного смысла любви как преграды, возведенной вами против вторжения зла из внешнего мира. Ну, или, по крайней мере, такова романтическая утопия.

Но эта утопия стала реальностью в нашей с Петрой жизни. Когда по вечерам она возвращалась домой — раздраженная и измотанная работой на «Радио „Свобода“», — я встречал ее бокалом вина, и она тут же забывала о своих обидах и усталости. Так же и я, когда случался творческий застой или мне казалось, что книга напоминает рыхлое месиво, с приходом Петры оживал и к концу вечера снова с оптимизмом смотрел на свою работу… возможно, потому, что с Петрой просто вспоминал о том, что жизнь — это океан возможностей.

Неизменной темой наших разговоров оставался Павел. Петра продолжала настаивать на том, чтобы держать наши отношения в тайне. Так что в те редкие моменты, когда я приходил на «Радио „Свобода“» для встречи с Павлом или на запись, мы приветствовали друг друга дружески, но формально, если случайно сталкивались в коридоре или офисе.

— В нашем замкнутом мирке и поговорить-то особо не о чем, — объяснила Петра. — Так что местные сплетники с удовольствием почешут языки, обсуждая мою «интрижку» с новым автором, да еще и присочинят немало.

— Ну, если только кто-нибудь не увидит нас целующимися на улице… а иначе как узнают, что мы вместе?

Но именно это и случилось. Как-то вечером мы пошли на фильм Билли Уайлдера «Квартира» в кинотеатр «Делфи» возле станции метро «Зоопарк». После сеанса мы вышли на улицу, я притянул к себе Петру, и мы стали целоваться, когда вдруг за моей спиной прозвучал голос:

— Как мило.

Это был Павел, и он тоже шел в кино. Мы тотчас отпрянули друг от друга. У Петры был вид испуганного оленя, захваченного светом прожекторов. Постепенно шок сменился чувством неловкости, поскольку Павел разглядывал нас с нескрываемым злорадством. К тому же выглядел он далеко не трезвым.

— Очень интересно, — продолжил он. — А я-то думал, что диссиденты не умеют таиться.

— Довольно, — прервал его я.

— А, американский мачо встает на защиту печальной émigré.

— Пойдем отсюда, — сказал я Петре.

— Пойдем отсюда, — повторил Павел, копируя мой акцент. — Вполне в духе автора глянцевого журнала, который претендует на серьезность.

— Ну и дерьмо же ты, — сказала Петра.

— А ты посредственность, возомнившая себя…

И вот тогда я его ударил. Прямо в живот. И сам опешил от собственной смелости. Я ни разу в жизни никого не ударял. Пока он, согнувшись пополам, блевал алкоголем, который закачал в себя за этот вечер, мы с Петрой поспешили к метро. Мы не проронили ни слова, пока не сели в вагон.

— Господи, не могу поверить, что это произошло, — сказал я, качая головой.

— А ты здорово ему врезал.

— Надеюсь, с ним все в порядке.

— Он это заслужил.

— И все равно я немного в шоке.