Именно такой гречневик маячил сейчас перед глазами Ирены. Правда, он был очень большой… и оказался почему-то поставленным на голову какого-то мужика, чья широкая, обтянутая ветхим армяком спина покачивалась перед ней. Потребовалось некоторое время, чтобы осмыслить: да ведь это не настоящий гречневик, а шапка – довольно высокая, без полей, чуть приплюснутая сверху, – которая несколько напоминала пирог своей формою, а оттого тоже называлась «гречневик». Осознала Ирена также, это мужик в «гречневике» – возница, который погоняет лошадку, запряженную в телегу, где лежит она, Ирена. А лежит она на охапке соломы, которая неважно защищает от жердей, покрывающих дно. Небось все тело от них в синяках, ведь телега пляшет на ухабистой дороге. Руки у Ирены связаны спереди, а рядом с ней лежит какой-то человек. Она ощущала тепло его тела.
Повернула голову – да так и ахнула: Софокл! Связан куда крепче, чем она, – по рукам и ногам, во рту кляп, глаза закрыты – то ли без памяти, то ли спит.
Куда их везут? Почему они связаны?!
Ирена уже приоткрыла рот, чтобы закричать, позвать возницу, спросить, куда ее везут, как вдруг вспомнила…
Вспомнила – и с силой прижала к лицу связанные руки, потому что слезы так и хлынули из глаз. Нет! Не надо вспоминать о предательстве и разбитом сердце. Это делает ее слабой. Очень глупо лежать и рыдать, изображая из себя жалкую жертву, которую влачат на заклание. Надо придумать, как сбежать. Сбежать самой и спасти бедолагу Емелю. Наверняка Берсенев решил избавиться от него потому, что Емеля мог бы подтвердить: у Игнатия была жена, которая может претендовать на часть наследства. О Господи, какой ужас, как страшно, что человек с такими глазами продал душу мамоне и не боится брать на себя столько греха!
Чем больше думала о нем Ирена, тем в большую ярость приходила. Бесчестие, которое он ей нанес, можно смыть только кровью! Если она когда-нибудь доберется домой, если отец и брат узнают, как обошелся с ней Берсенев…
Одна старинная история пришла ей на память. Накануне выпуска из Смольного они с девочками украдкой, таясь от классной дамы, читали вырезку из газеты о некоем бедном, но удивительно благородном чиновнике П., который застрелил действительного статского советника А., когда тот возвращался из церкви от венца с молодою женою. Рассказывали, будто А. обольстил сестру П. и даже прижил с нею двоих детей, все время обещая жениться, а сам взял да и сыграл свадьбу с другой девушкою, очень богатой наследницей! Город был полон слухами, однако П. не открывал причину своего преступления. Во время суда от него требовали именем государя, чтобы он сознался, за что убил А., однако П. отвечал так (о, сколько девичьих слез было пролито над этими газетными строчками, источающими истинное душевное благородство!): «Причину моего поступка может понять и оценить только Бог, который и рассудит меня». П. приговорили к высылке на Кавказ солдатом с выслугою…
Нет. Ирена не станет подвергать риску жизнь и судьбу любимого брата. Она сама расквитается с Берсеневым за его гнусное предательство. Но это впереди. Сначала… сначала нужно спастись. Если возница отвезет ее в Макридино, бежать окажется куда труднее. Нужно сделать это сейчас, а потому – хватит! Хватит думать о Берсеневе!
Она толкнула Емелю в бок раз и еще раз. Он не шевелился. Ирена неловко приподнялась и укусила его в плечо.
Подействовало! Емеля так и подпрыгнул, и можно было вообразить, какой крик вырвался бы из его рта, не окажись этот рот забит кляпом.
– Тише, Софокл! – прошипела Ирена, глядя в изумленные глаза Емели. – Повернись ко мне.
Опасливо покосившись на возницу, который, по счастью, и не подозревал о том, что творилось за его спиной, она повыше подняла связанные руки и попыталась подцепить края кляпа (на счастье, это была не деревяшка, а всего лишь скомканная тряпка). Получалось плохо. Ирена наклонилась к Емеле, схватилась за краешек тряпки зубами и потянула. Дело пошло, и довольно скоро рот Емели был свободен.
Несколько мгновений он ничего не мог сказать, только мучительно шевелил затекшими челюстями. Ирена нетерпеливо смотрела на него и, как только с лица Емели исчезла страдальческая гримаса, подсунула свои руки к его рту и шепнула:
– Постарайся перегрызть веревку.
Емеля снова сделал страдальческое выражение, но Ирена так на него глянула, что он не смел перечить. Зубы у Емели оказались крепкие – такие крепкие, что волосяной, не слишком-то новой веревке было против них долго не продержаться. Вскоре Емеля уже с отвращением отплевывался, а Ирена разминала кисти. Когда пальцы смогли свободно двигаться, она подтолкнула Емелю, чтобы тот повернулся на бок, и принялась распутывать веревку, которая связывала его руки. Наконец он сам смог развязать себе ноги, а вслед за тем, приподнявшись, навалился на возницу!
Бедняга был так ошеломлен внезапным нападением, что только пискнул жалобно, разжал руки, выпустив вожжи, и повалился навзничь. Знаменитый гречневик упал рядом. Ирена подхватила вожжи, а Емеля насел на возницу и мигом связал его теми самыми веревками, которыми несколько минут назад был спутан сам.
Лошадь, почуяв чужую руку, мгновенно встала и, сколько ни понукала ее Ирена, не желала двинуться с места.
– Куда ты нас вез, Спирька? – спросил Емеля, зло глядя на возницу. – Ну, говори!
– Прости, Христа ради, Емелюшка, – застонал тот. – Но ты сам знаешь, мы люди подневольные. Куда велено, туда и везем. А велено было в Макридино доставить…
– Кем велено?
– Известно кем – немчином поганым… – вздохнул Спирька. – Разве мог я ослушаться?
– Госпожа Макридина меня давно хотела у старого графа купить, – сказал Емеля Ирене. – Она больно до молодых мужиков охоча, ей все равно, крепостной он или вольный.
У Ирены было свое мнение насчет того, почему Емеля был продан Макридиной, но высказать его она не успела: Емеля вдруг всполошенно хлопнул себя по бокам.
– Батюшки-светы! Ты исчезла, я исчез… Да ведь Матреша решит, что мы сбежали! Сбежали вместе! Она мне этого в жизни не простит!
– Матрешин гнев – это самая малая беда из тех, которые свалились на наши головы, мой дорогой Софокл, – холодно сказала Ирена. – Послушай, что я тебе расскажу, и ты поймешь, что я права.
Она рассказала Емеле обо всем, о чем знала наверняка и о чем догадывалась: о письме Лаврентьева, о деньгах и бумагах, скрытых в тайнике старого графа. Она не скрыла от него ничего… даже той лунной ночи, которую провела на темно-красной, обитой бархатом скамейке в театральной зале в объятиях Берсенева. Емеля то вскидывал на нее глаза, то опускал, то крестился, то хлопал себя по лбу…
– Событий ход тебе понятен, а я, глупец, пока что не постигну всей глубины коварных замыслов Адольфа… – пробормотал он, и Ирена невольно засмеялась. Как давно не слышала она драматического речитатива Емели! Если он заговорил на сценический манер, значит, темные тучи, которые сошлись над их головами, лишь только Игнатий и Ирена появились в Лаврентьеве, начали развеиваться.