Близился к концу декабрь, и мадам де Ментенон под предлогом завершить год молитвами отправилась в Сен-Сир, где бывший ученик каждое утро приходил к ней с визитом.
В комнате второго этажа, обстановка которой свидетельствовала о простоте и строгости вкусов и привычек хозяйки, маркиза склонилась над своими бесконечными вышивками. Нанон, старая камеристка, доложила о приходе господина дю Мэна. Тот вошел со смиренным видом и почтительно поцеловал руку своей бывшей гувернантки.
— Ну, — спросила маркиза, — видели вы Фагона? Что он говорит?
— Бог мой, мадам, Фагон упрямится, не находит его больным и уверяет, что, если бы не употребление сладостей в таком количестве, он вновь обрел бы здоровье…
— Фагон самый глупый из трех лекарей, — отрезала маркиза. — Марешаль, хирург, предупредил меня, что может быть приступ и, если не принять меры…
Вдруг она резко изменила тему разговора.
— Какие новости с войны?
— Виллар удерживается во Фландрии и имеет явное превосходство, в Испании Вандом накануне пытался предпринять решительные действия.
— Если они закончатся удачно, это, без всякого сомнения, окажется большим счастьем для короля и Франции. — Мадам де Ментенон, не отрываясь от рукоделия, выдержала длинную театральную паузу. — Но это будет, конечно, большим несчастьем для нас.
— Почему?
— Милое дитя, разве вы не заметили, что процветание не способствует сговорчивости Людовика, и при малейшем успехе он снова становится надменным? Тиран с железным скипетром, перед которым каждый обязан преклонять колени…
Господин дю Мэн был с этим согласен и потому кивнул. Старая дама продолжала:
— А вот несчастье делает его слабым, лишает сил, воли… Он сомневается, спрашивает, соглашается, во всем следует нашим советам… Король отрекся бы от власти в пользу того, кто способен его утешить или развлечь…
Герцог понимающе улыбнулся.
— Разве Мовуазен не получил соответствующих инструкций? — спросил он.
— А, господин де Мовуазен…
— Когда я прикомандировывал его к штабу генерала де Вандома, я поручил ему длить кампанию до бесконечности… Он должен сговориться с командующим императорских войск… И, если я правильно толкую письма де Мовуазена, внук Беарнца, увенчанный лаврами и славой победителя, не стремится в Версаль…
— Великолепно. Вот кто поистине мудрый политик. Но позвольте, разве этот де Мовуазен не женился недавно на женщине, о которой я не хочу знать ни происхождения, ни прошлого, ни планов и которая утверждает, что имеет основания жаловаться на его величество и французское правосудие? Так, по крайней мере, мне сказал де ла Рейни.
— Да, и я добавил бы: для нас большая удача, что мадам де Мовуазен последовала за мужем в армию.
Мадам де Ментенон задумалась.
— Надо будет ее вызвать, — сказала сообщница резко, — она может быть нам полезной и здесь.
— Полезной? Здесь? Не понимаю…
Маркиза пристально посмотрела на него.
— Вы все прекрасно поняли, иначе не были бы моим учеником и сыном своей матери.
Герцог не мог не знать, что мадам де Монтеспан обвинялась в том, что с помощью яда избавилась от мадемуазель де Фонтанж, которая до нее пользовалась милостями короля. Он побледнел и закусил губу.
— Сударь, — продолжала вдова Скаррона, — останься мы ни с чем — вы без прав, я — без имени, — у нас не было бы сегодня врагов. Но ваш отец, чтобы оправдать свои слабости, сделал вас с братом принцами крови, а меня своей женой. Этого враги не простят нам никогда. Дофин ненавидит меня, жена дофина презирает вас, а герцог Орлеанский ненавидит и презирает нас обоих. Хотите после этого уступить ему престол?
— Нет, мадам… Но, по правде говоря… Прибегнуть к помощи дочери Бренвилье…
Герцог трепетал, и можно было поклясться, что от страха: в сумеречном свете зимнего утра маркиза в этом странном головном уборе, словно тенью возвышающемся над ней, походила на зловещее изваяние.
— Кто говорит о Бренвилье? — пожала она плечами. — Дочь мстит за мать. Делает это по-своему, нанося удары тут и там. Пусть, это ее дело. Какое отношение имеете вы к делам, которые находятся в ведении господина де ла Рейни и Горячей комнаты? — И, наступив на ногу господину дю Мэну, отчего тот внутренне содрогнулся и искупался в холодном поту, продолжила: — Впрочем, если бы наследник трона исчез, кто подумал бы обвинить нас?.. Пусть ищут, кому преступление выгодно… Не правда ли, публичные обвинения обрушатся на того, чье честолюбие и происхождение толкают стать регентом в королевстве?
— На герцога Орлеанского?
— Тише!.. Сюда идут!.. Сядьте!
В испуге прибежала старая Нанон.
— Мадам, мадам, король!
— Король?!
— С принцессой! Они идут сюда через парк.
Маркиза спустилась навстречу Людовику, который шел, опираясь на руку герцогини Бургундской. Мадам де Ментенон была спокойна, ласковая улыбка озаряла ее лицо.
Верный своим галантным привычкам, король при виде маркизы почтительно обнажил голову и шагнул вперед.
— Право, мадам, — сказал он, — весьма любезно с вашей стороны выйти вот так мне навстречу, поддержать и помочь нашей доброй герцогине…
— Сир, — ответила хитрая женщина, — подобная помощь с моей стороны совершенно излишняя — вид у вашего величества вполне здоровый. — И помогая королю подняться по лестнице, она продолжала: — Фагон берется поставить вас на ноги, если будете следовать его советам… Это бесподобный практик, надо довериться его опыту… Господь сохранит правление Людовика XIV еще на долгие годы, и я возрадуюсь со всеми своими детьми, со всей Францией.
— Да, я чувствую себя сегодня лучше… — И король поприветствовал герцога на пороге апартаментов маркизы: — Добрый день, господин дю Мэн. Знаете, мы с вашим братом задумали грандиозную охоту…
— И совершенно верно, сир, — ответил тот, придвигая ему кресло, — я бы лучше доверился такому лекарству, чем снадобьям медиков.
— Берегитесь, сир, — засмеялась герцогиня Бургундская. — Если Фагон услышит, то накормит вас ядом только затем, чтобы, вылечив, доказать, что не все медики похожи на тех, что изображены покойным господином Мольером.
При слове «яд» у господина дю Мэна случилось что-то вроде нервных судорог. Мадам де Ментенон даже не пошевелилась. Людовик сел возле нее.
— Итак, маркиза, вы рады найти меня в лучшей форме?
— О да, сир, так же как и вся страна.
— Вы как думаете, меня еще любят? Не забыли великие деяния моего правления? Вспоминают еще мои победы?
— Что может стереть память об этом и справедливую гордость ваших подданных?