Читать интересную книгу Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

Есть в подлунном мире такие люди, которым необходимо знать все и обо всем, присутствовать на всех праздниках, быть завсегдатаем во всех салонах, проникать в тайну всех интриг; это называется быть в курсе всего. За день они наносят два десятка визитов; они твердо знают, что госпожа Такая-то принимает в такой-то день; они к ней не ездят, но знают наизусть ее привычки; они знают и многое другое: например, что в этом доме был дан обед, а в том — устроен ужин; они не присутствовали ни на том, ни на другом, но без запинки расскажут вам меню; они помнят его куда лучше вас, хотя вы, в отличие от них, были одним из гостей. Каждое известие они встречают словами: «Я так и знал»; никто не может ни сочетаться браком, ни сойти в могилу без их ведома; ни одна новость не должна застать их врасплох; позором они считают опоздание, а целью жизни — не славу и не любовь, а возможность до последнего вздоха оставаться человеком хорошо осведомленным. Иные из этих людей так гордятся своим всезнанием, что решительно невозможно удержаться от желания их провести и выдать им за правду самые дикие выдумки. Ведь такой человек, хотя и часто бывает в свете, бывает отнюдь не везде. Случается, что, например, в салоны Сен-Жерменского предместья он не имеет доступа по причине своих политических убеждений, а вернее сказать, своих политических сношений; это, однако, не мешает ему утверждать, что он знает обо всем там происходящем; между прочим, знает он в самом деле немало, и это делает ему честь, поскольку он никогда не задает вопросов. Задавать вопросы — какая пошлость! Он считает это ниже своего достоинства; даже после долгой отлучки он не станет опускаться до расспросов и тем самым обнажать свое неведение; по правде говоря, ему и не нужно быть на месте событий, чтобы знать о них: он ведет обширную переписку и черпает сведения из чужих рассказов; вдобавок грандиозные события, кажется, повинуются человеку хорошо осведомленному и никогда не совершаются в его отсутствие. Он не расспрашивает, но зато слушает с величайшим мастерством, которое он приобрел в результате продолжительных упражнений: он прислушивается к четырем разным разговорам одновременно, как Юлий Цезарь диктовал одновременно четыре разных письма. У него жадные уши, которые, как выразился один английский автор, не заткнуты никакими мыслями. Так вот, однажды он по своему обыкновению предавался любимому делу, и госпожа де Р…, которую это учетверенное слушание вывело из терпения, решила его наказать. «Бал удался! — сказала она, одновременно жестом попросив особу, с которой она говорила, не удивляться и не возражать, — кадриль сильфид была просто обворожительна! Госпожа де…, мадемуазель де… и проч. блистали, как никогда!» — и вместо того чтобы назвать тех прелестных особ, которые танцевали кадриль, она смеху ради перечислила дюжину самых крепко сбитых красавиц, которых правильнее было бы назвать антисильфидами. Хорошо осведомленный человек с лету запомнил имена всех этих счастливиц и без промедления устремился пленять доподлинным повествованием о карнавальных празднествах завсегдатаев других салонов. Он побывал в квартале Шоссе-д’Антен, где его выслушали без особого удивления; затем он направился на Королевскую улицу и возобновил там свое чудное сказание; его заставили трижды повторить имена, причем у слушателей то и дело вырывались изумленные возгласы[381]. «Да что вы такое говорите, сударь? — вскричала старая баронесса де Р… — Госпожа де… изображала сильфиду, мадемуазель X… явилась с крыльями! И это вы называете кадрилью сильфид? Скажите уж кадриль кариатид!..» Хорошо осведомленный человек застыл как громом пораженный. Этот случай заставит его быть осторожнее — жаль, что он не заставит его замолчать навсегда!

23 февраля 1839 г. Избиратели и кандидаты. — Господин Мартен из Страсбурга. — История курьера-двоеженца

Одна и та же мысль владела в течение минувшей недели всеми умами. Все оттенки стерлись, все звания смешались. Сегодня жители Франции делятся только на две категории: избирателей и кандидатов. Семейственные привязанности отложены в сторону, сердечный жар временно заморожен. В стране не осталось ни супругов, ни отцов, ни дядьев, ни опекунов, ни судей, ни префектов, ни живописцев, ни сапожников, ни поэтов, ни аптекарей: все поголовно сделались избирателями. Из смертного существа человек превратился в бюллетень; место души занял голос. Кандидаты действуют не во исполнение заветов Господних, а во исполнение желаний избирателей; слово избирателя для них закон. Избирателям адресуют они весь свой пыл, им курят свой фимиам; они соревнуются в искусстве написания электоральных посланий к избирателям! Как восхитительно будет Избранное, составленное из столь представительных сочинений! Сравнительно с этими электоралями старые добрые пасторали покажутся холодны и безжизненны[382].

Впрочем, ничего нового за минувшую неделю не произошло; жизнь замерла и начнется вновь лишь после того, как решится судьба каждого из кандидатов; мы и сами нынче находимся очень далеко от Парижа. Мы и сами не чужды избирательных хлопот. Мысль наша устремляется в Коррезские горы, витает над возлюбленными брегами Ториона. Нам нет дела до политической жизни, но зато есть дело до жизни сельской. От решения избирателей зависят наши досуги. Для нас нынче вся политика сводится к одному-единственному вопросу: проведем ли мы лето в Бурганёфе? Мы очень надеемся, что проведем, как бы ни старался этому помешать наш профессиональный противник господин Мартен.

Этот господин Мартен, которого в Париже именуют господином Мартеном из Страсбурга, а в Страсбурге — господином Мартеном из Парижа, напомнил нам историю курьера-двоеженца, который имел одну жену в Париже, а другую — в Страсбурге. Следует ли считать это преступлением? Нет; постоянно бывая в обоих этих городах и постоянно оставляя один ради другого, разве не имел он право обзавестись домашним очагом в каждом из них? Одного дома ему не хватало; жизнь его состояла из двух половинок: он перевозил корреспонденцию из Парижа в Страсбург и из Страсбурга в Париж и потому каждую неделю проводил два дня в Париже и два дня в Страсбурге; ограничься он одной женой, он половину жизни оставался бы вдовцом. Поначалу он несколько лет подряд имел жену в одном только Париже, но довольно быстро убедился в неудобствах такого порядка: чем нежнее были заботы, какими окружала его жена по возвращении в Париж, тем горше казалось ему одиночество, ожидавшее его в Страсбурге. Там ему было суждено поедать скверный ужин на скверном постоялом дворе, в одиночестве и тоске; в Париже ему, напротив, был обеспечен ласковый прием, натопленная комната и ужин, приготовленный и поданный любящими руками. В Париже все доставляло удовольствие; в Страсбурге все навевало печаль. Курьер спросил себя, нравится ли ему такая жизнь, и пришел к выводу, что одиночество ему противопоказано; на этом он не остановился и продолжил свои размышления: если брак — превосходное установление, следует пользоваться его щедротами как можно более часто; раз есть все основания считать, что жизнь в Париже улыбается ему по той причине, что это жизнь женатого человека, думал курьер, логично предположить, что и в Страсбурге счастье улыбнется ему лишь после того, как он женится. Сказано — сделано: курьер завел себе жену в Страсбурге. Долгое время его двойной брак сохранялся в глубокой тайне; ничто не омрачало его супружеские жизни; он был совершенно доволен избранными супругами; обе любили его с равной пылкостью; он был равно счастлив в обоих союзах и извлекал из этой двойной привязанности несказанные наслаждения, неведомые обычным мужьям. По дороге из Парижа в Страсбург он предвкушал встречу со своей Туанеттой, высокой белокурой эльзаской с румяными щеками и голубыми глазами… он приезжал, проводил подле нее два дня, играл со своими детьми, которых называл «мои маленькие эльзасцы», и с легким сердцем отбывал в Париж. Не успев выехать из Страсбурга, он забывал Туанетту и думал только о крошке Каролине, парижанке с раскосыми глазами и черными бровями, и о будущем своих двух сыновей, которых он именовал «мои большие парижане». Когда Каролина готовила ему ужин, он радостно восклицал: «Французская кухня!»; когда ужин готовила Туанетта, он восклицал не менее радостно: «Немецкая кухня!» Ничего преступного в своем двойном супружестве он не видел. Он полагал совершенно естественным, что люди, постоянно живущие в одном и том же городе, имеют всего одну жену и всего один домашний очаг; однако для человека, вынужденного жить попеременно то в одном, то в другом городе, он считал не менее естественным иметь двух жен и два очага… Поистине, ничего дурного он в этом не находил; больше того, он готов был драться с каждым, кто усомнился бы в его правоте; он исхлестал бы кнутом наглеца, который посмел бы назвать его двоеженцем. Правда, он сознавал, что должен держать свое положение в секрете, и одно это должно было бы подсказать ему, что такое положение не слишком законно; но у него на все имелось объяснение. «Я храню тайну из-за женщин, — говорил он сам себе, — они меня не поймут; у женщин на этот счет самые дикие понятия!» Но настал день, когда курьер повел себя неосторожно — очень неосторожно! Один из его страсбургских приятелей приехал в Париж, и курьер пригласил его к себе на обед; страсбургский приятель принял Каролину за сестру хозяина дома и в разговоре с ней принялся восхвалять прекрасную голубоглазую эльзаску и прекрасных страсбургских детей; он описал свадьбу друга и похвастался тем, что был на ней свидетелем. Каролина была настоящая парижанка и знала наизусть Гражданский кодекс[383]. Сначала она возмутилась, но она была мать: старшему из ее сыновей исполнилось тринадцать. Она представила себе скандальный процесс, позорный приговор, запятнанное имя, погубленную будущность обоих сыновей; она с ужасом вообразила каторгу; она поняла, что, поскольку она первой вышла за курьера, она и есть единственная законная жена, и это преимущество дает ей право действовать. Решение было принято незамедлительно: Каролина сослалась на необходимость навестить больную родственницу, объявила, что уезжает из Парижа по крайней мере на неделю, простилась с мужем и отправилась в Страсбург. Она разыскала Туанетту и все ей рассказала. Туанетта плакала, не желала смириться с правдой; она восклицала: «Он обманул нас! Он чудовище! Мы должны отомстить; иметь двух жен — как это ужасно!» — «Разумеется, — согласилась Каролина, — однако если вы будете так громко кричать, на месте двух жен появятся две вдовы; причем, что куда более печально, мужа нашего повесят, а дети наши умрут от голода». Эти речи оказали магическое действие. «Вы его любите? — спросила Каролина. — О да, я любила его больше жизни, но теперь… — Теперь надо его простить; я ведь прощаю, а меня он обманул ради вас. Будьте же великодушны, как я, и постараемся сообща спасти его». И две женщины заключили возвышенный союз. Никто ни о чем не догадался; сам муж узнал, что его тайна раскрыта, лишь за несколько часов до смерти. Одно колесо у почтовой кареты раскололось, и она рухнула в пропасть; курьера, смертельно раненного, доставили в Страсбург, где он несколько дней спустя скончался в страшных мучениях. Понимая, что настал его последний час, он решил исповедаться эльзасской жене. «Добрая моя Туанетта, — сказал он, — прости меня, я тебя обманул; когда я женился на тебе, я уже был женат. — Я давно об этом знаю, — отвечала Туанетта, рыдая, — не мучь себя, ты уже прощен. — Ты все знала? Но откуда? — От нее. — От Каролины? — Она приехала сюда… когда же это было? Господи, да уже семь лет тому; она мне все рассказала и посоветовала не показывать виду, что мне все известно, и жить так же счастливо, как прежде, чтобы тебя не… — Повесили, — договорил обожаемый двоеженец, — бедная Туанетта, какая ты добрая… и другая тоже, — прибавил он, вспомнив о великодушном поведении Каролины, — как грустно расставаться с двумя такими хорошими женушками. Туанетта, обними меня поскорее, настала такая пора, что мне уже пора; надо попрощаться как следует; помни, моя белокурая толстушка, я тебя очень любил… и другую тоже, — прибавил он, вспомнив о той, которую он называл своей чернокудрой красоткой, — позови малышей, я хочу их благословить; поторопись». Туанетта привела трех прекрасных ребятишек; умирающий взглянул на них с гордостью: «Славные ребята! молодцы! а как похожи на меня… — и другие тоже, — прибавил он, продолжая соединять страсбургские привязанности с парижскими. — Да вот же они! — вдруг воскликнул он при виде двух старших сыновей; они вошли в комнату, поддерживая мать, которая едва стояла на ногах, — ну вот и хорошо, вся семья в сборе». Туанетта и Каролина упали на колени перед постелью. Умирающий протянул им свои изувеченные руки и, глядя на обеих жен с равной нежностью, произнес совсем тихо: «Прощайте, бедные мои вдовушки, прощайте, держитесь, утешайте друг друга и молите Бога, чтобы он простил мне, как простили мне вы обе». Потом он показал старшему сыну несчастную Туанетту, чье горе разрывало ему сердце, и сказал вслух: «Это, Франсуа, моя невестка; позаботься о ней и о ее детях». С этими словами он умер. А две женщины обнялись, рыдая, и больше уже не расставались.