Читать интересную книгу Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

Для такого независимого, беспристрастного и даже, можно сказать, непристрастившегося существа, как мы, посещение палаты депутатов — испытание не из легких: взору предстают люди, которые по отдельности способны на многое, но все вместе лишаются способности сделать что бы то ни было; люди, которые по отдельности обладают либо талантом, либо опытом, либо энергией, то есть некими реальными и несомненными достоинствами, которые у себя дома выказывают ум и отвагу, но собравшись на заседание во дворце Бурбона, превращаются в беспокойную, бессильную массу, не имеющую ни авторитета, ни достоинства; числа, значение которых от сложения не увеличивается; прутья, которые не объединяются в пучок; реки, которые приносят пользу до тех пор, пока текут одиноко, но тонут в капризном и бесполезном океане, в бескрайнем море, волнуемом вместо ветров буйными страстями и непомерными амбициями, — море, на дно которого то и дело погружается хрупкий государственный корабль. Разве не наводит все это на размышления? Ведь палата состоит из людей в высшей степени достойных. Вот отважные генералы, которым вы можете вверить армию своей страны — и не прогадаете; вот ловкие финансисты, которым вы можете вверить свое состояние, — и не прогадаете; вот красноречивые адвокаты, которым вы можете вверить ведение всех ваших дел, — и опять-таки не прогадаете. И тем не менее когда все эти достойные люди соединяют свой опыт и свои способности, когда они вносят в общую кассу свои таланты и свое величие, они оказываются решительно не способны управлять делами государства; в чем тут секрет? Быть может, в том, что эти дела их не волнуют.

В тот день, когда мы побывали в палате, мы услышали ораторов, занятых исключительно самими собой: бывших министров, которые явились рассказать о своей былой карьере; степенных историков, которые не способны ни на что, кроме устных мемуаров, и не только напоминают публике обо всем, что они когда бы то ни было сделали, но еще и повторяют все, что когда бы то ни было сказали, и если упрекают другого оратора в выдвинутом некогда опрометчивом тезисе, то лишь для того, чтобы иметь право повторить свое тогдашнее возражение. Это ретроспективное красноречие нас немало встревожило: сказать нечто один раз — это уже не шутка, но повторять одно и то же много раз — это просто издевательство; фразы, начинавшиеся со слов: «В ту пору я говорил, что… в ту пору я утверждал, что…» или «Тогда вы сказали, что… а я на это ответил вам, что…» — эти фразы привели нас в ужас; а между тем очень вероятно, что год спустя мы опять услышим все то, что слышали в этом году. Как же быть? Нет никаких оснований надеяться на то, что этому придет конец. Единственная мера борьбы — брать штраф с каждого оратора, который станет сам себе эхом и повторит одну и ту же мысль больше семи раз. Тогда болтуны разорятся, а многие вопросы разрешатся.

Господин Гизо употребил давеча выражение, премного нас удивившее; он толковал о своих политических друзьях, ссылался на своих политических друзей. А что, собственно, такое политический друг? Политика — область, не признающая сантиментов; в политике бывают сторонники и союзники, ученики и последователи; но друзей там не бывает. Можно еще допустить существование политических родственников, ибо идея сплачивает вокруг себя семью и рождает братьев по ученым штудиям и свойственников по убеждениям, но все это никак не может быть названо дружбой; впрочем, мы упрекаем господина Гизо в использовании этого выражения именно потому, что применительно к партии доктринеров оно звучит в высшей степени точно. Увы! да, господин Гизо, у вас есть политические друзья, и в этом ваша беда; вы всегда действовали не в интересах Франции и даже не в ваших собственных интересах, но в интересах этих самых друзей; вы и сегодня действуете в их интересах. Вы приходите в ярость, когда они выражают неудовольствие; вы хотите стать всем, ради того чтобы они стали хоть чем-нибудь. Без вас они не значат ничего, это правда, но вы заблуждаетесь, полагая, что вы не будете ничего значить без них. Действуя в одиночестве, вы были бы терпеливым и сильным. Вы любите власть, но вы бы не торопились брать ее в свои руки, ведь вы твердо знаете, что рано или поздно она будет принадлежать вам. Вдобавок вам не обязательно быть министром для того, чтобы иметь влияние и вес; в вашем послужном списке довольно побед[365]. Вас зовут Гизо, и этого у вас никто не отнимет; Ахилл, даже если он капризничает и отказывается воевать, остается Ахиллом, но ваши политические друзья ни за что не позволят вам раскапризничаться и выйти из игры, и они правы; войдите в их положение: у них нет времени ждать; вы, подобно греческому герою, можете остаться в своем шатре, вы все равно будете иметь вид достойный и великолепный, поведение ваше все равно сочтут благородным и прекрасным; с ними все иначе: если они окажутся не у дел, то сразу обеднеют и поблекнут; в таком исходе благородства немного, и он им совсем не по душе. Должно быть, политический склад — место очень неуютное; во всяком случае, пылиться там никто не желает. Ваша сдержанность обречет ваших друзей на небытие, ваше молчание — на немоту; если вы не выскажетесь, им нечего будет сказать; если вы останетесь в тени, они растворятся во тьме. Ну что ж, ступайте, тащите на буксире этих ваших политических друзей; но только двигайтесь побыстрее и постарайтесь растерять их всех по дороге, чтобы прийти к цели в одиночестве, если вы хотите сохранить достигнутое; политические друзья повышают цену людей посредственных, но парализуют людей гениальных. Такой человек, как вы, господин Гизо, должен идти вперед в одиночестве, окруженный тайной и погруженный в мечтания; подобно Моисею, он должен говорить только с Господом. У него не должно быть друзей, потому что у него не может быть привязанностей, но у него могут быть последователи, которые разнесут по всему свету семена его мыслей, которые будут жадно впитывать его слова, а не его посулы, которые будут слушать его самозабвенно и ничего не просить взамен. В политике друзья — тираны; горе тому, кто вознамерится понравиться горстке людей! Только тот покорит всех разом, кто не станет покорять каждого по отдельности. Ах, господин Гизо, поверьте самому безвестному из ваших поклонников, в политике силен лишь тот, кто одинок. Вы совершили большую ошибку: вы были главою партии, вы сделались вожаком шайки; у вас была школа, вы превратили ее в котерию.

Впрочем, кто мы такие, чтобы давать советы столь важным персонам? Разве этого от нас ждут? разве наше дело — обсуждать подобные вопросы? Нет; однако если нам запрещено критиковать прославленных парламентских ораторов, мы вправе подвергнуть критике их могущественного помощника, вдохновляющего их лиру, наперсника их слабостей, сочувственника их невзгод — говоря короче, стакан воды с сахаром! Мы разберем его поведение без всякого снисхождения; мы обрушимся на него без всякой жалости. Ибо стакан воды с сахаром — эта важная особа, играющая такую значительную роль в наших парламентских дебатах, — систематически попирает все приличия! Этот скверный стакан не удосужился даже стать хрустальным и смеет являться пред публикой в презренном обличье, забыв о том, что его слушает вся Франция, что за ним наблюдает вся Европа! Стакан за четыре су, а под ним — белая тарелка вся в трещинах! Французский фарфор, где ты? возвысь свой голос! Севрская посуда, дай волю своему гневу; китайские блюда из серебра и накладного золота, защитите свои права; алмазные рудники, ослепите своим блеском и свергните с парламентского трона этот дешевый стакан, из которого утоляют жажду все косноязычные патриоты, все независимые политики, до хрипоты обсуждающие наши законы. Стакан за четыре су на белой тарелке! Вот, значит, каков этот хваленый стакан воды с сахаром, прославленный в анналах красноречия! Как же могло случиться, что столь важный участник парламентской жизни оказался в полнейшем небрежении? Видит Бог, на трибуне можно обойтись без множества вещей: без таланта и ума, без убеждений и мыслей, можно даже обойтись без памяти и все время твердить одно и то же, — но обойтись без стакана воды с сахаром невозможно. Обращаем внимание господ квесторов на необходимость произвести благодетельную реформу во имя всех депутатов, представляющих Францию; иначе мы во всеуслышание объявим палату депутатов домом без хозяина[366].

Одна вещь поразила нас во время поименной переклички. Депутаты болтали друг с другом, и никто из них не вслушивался в выкликаемые фамилии, за исключением, однако, господ министров-депутатов и всех депутатов, которые были министрами в прошлом. Вот эти не зевали. Они тоже болтали и спорили, но лишь до тех пор, пока дело не доходило до буквы алфавита, с которой начинается их фамилия; тут они замолкали, подходили поближе к трибуне и замирали там с покорностью людей, на собственном опыте изучивших, что такое власть. Любуясь их аккуратностью и добросовестностью, мы говорили себе: нынче повиноваться умеют лишь те, кто научились командовать… между тем в прежние времена считалось, что дело обстоит противоположным образом. […]