Читать интересную книгу Город Желтой Черепахи - Павел Молитвин

В отчаянии Караваев обхватил голову руками и тихо застонал. Этого не могло быть, и все же… Эти приборы не ломались, не разлаживались. Сигнал, подтверждающий выброс энергии, налицо… Значит, дело не в приборах, а в нем самом? Что-то изменилось в нем, что-то мешает перевоплощению? До сих пор ни о чем подобном слышать ему не доводилось, хотя… Быть может, это и есть воспетая поэтами так называемая «волшебная сила любви»?..

Караваев долго сидел неподвижно, и в голову ему лезли самые мрачные мысли. Жить как человек с такой нестерпимой болью, с такой тоской по Маше он не может, это совершенно ясно. Забыть о ней он тоже не может, да и не хочет. Кстати, еще неизвестно, сумеют ли приборы циньлян вытравить из его мозга память о ней… Вернуться на Базу, чтобы превратиться там в подопытного кролика? Зачем? Чтобы там, неся в себе все ту же боль и тоску, ждать, когда его превратят обратно в циньлянина? Да не хочет он этого! Ничего он не хочет…

И снова виделись ему мраморно-белые Машины плечи, улыбался ее медовый рот… Снова и снова слышал он ее запах, ее голос, кожей ощущал ее прикосновения. И не было этому кошмару конца, не было от него спасения… Не было выхода у Иот-а-соя — Караваева. Впрочем, нет, один-то выход всегда есть у любого существа во Вселенной…

* * *

— Осторожней, осторожней, не вывали. Правее, правее! — командовал маленький санитар своему крупногабаритному товарищу, который никак не мог развернуться в тесной прихожей. — А ты чего стоишь смотришь? Пособи!

Никита Степанович — слесарь из жилуправления, вызванный залитыми соседями Караваева, чтобы взломать дверь его квартиры, — неловко засуетился, подпихивая носилки.

— Да что с ним чикаться теперь-то? Всё уже… — пробормотал он, когда санитары наконец выбрались из полузатопленной квартиры.

— Это врачам лучше знать, может, и откачают, — отозвался плечистый санитар и задумчиво добавил: — И отчего это всякие происшествия обязательно на верхних этажах случаются, а? Да еще и лифтов понаделали — ни вдоль, ни поперек… Изобретатели! Походить бы им с наше, небось зареклись бы дурью маяться…

— Давай, Петя, шагай! — оборвал его маленький, и санитары затопали по лестнице.

— Как же, откачают его! Столько крови из себя выпустил, вода остыла… Нет, не очухается он, — подытожил Никита Степанович и покрутил перстень на пальце. Посмотрел на выпуклое изображение осьминога и подумал, что правильно сделал, прихватив эту вещичку. Во-первых, память о покойничке — не каждый день такое случается, а во-вторых, вроде как плата за работу, компенсация за переживания. Дверь-то он ломал? Ломал. Этого-то из ванны кровяной тащил? Тащил. А нервные клетки не восстанавливаются — это тоже принять в расчет надо…

— Послушай, ты в этой технике что-нибудь кумекаешь? — высунулся из комнаты молоденький милиционер. — Хочу, понимаешь, обесточить, а проводов нет. Что за система — ума не приложу. Может, так, ерунда какая, а может, ка-ак жахнет!

Предусмотрительно сунув руку с перстнем в карман спецовки, Никита Степанович заглянул в комнату:

— А ты пупочки-то понажимай, может, чемодан этот и выключится.

— Понажимай-понажимай, — сердито буркнул милиционер и осторожно тронул одну серебристую пупочку, потом другую. — Я вот нажму, а она вдруг ка-ак даст!

В похожем на чемодан приборе что-то загудело, и милиционер поспешно отдернул руку.

— Нет уж. Пусть в этом радиобарахле специалисты разбираются, а я… — Он обернулся, замер на полуслове и попятился. — Господи, что же это?

На месте, где минуту назад стоял слесарь в грязной, прожженной на локте спецовке, извивалось и корчилось что-то непотребное: то ли громадный змей, то ли осьминог.

— Да что же это такое?! — заорал милиционер дурным голосом, и крик его слышали, наверное, не только ближайшие соседи Караваева, но и жители окрестных домов.

1990 г.

Техническая помощь

Город был затянут сетью косого мелкого дождя. Дома стали одинаково серыми, полиняли, потеряли свой цвет. Ничего не отражали мутные зеркала луж, испятнавшие черный асфальт. В такую погоду уныние словно разлито по тусклым улицам, по пустынным площадям. Хмурое спокойствие снизошло на мир, и люди, выйдя из теплого светлого помещения, не бегут, торопясь укрыться от дождя, — влага, кажется, успела пропитать и воздух, и одежду, и мысли. Надвинув капюшоны, запахнувшись в плащи, раскрыв спасительные зонтики, неторопливо идут по своим неотложным делам редкие пешеходы.

Дмитрий не имел зонтика, плащ оставил на работе и успел уже так промокнуть, что даже перестал горбиться и втягивать голову в поднятые плечи. Он ждал автобуса, которого не было минут десять. Перед этим столько же ему пришлось ждать троллейбуса, ждал бы, вероятно, и дольше, если бы не притормозил частник, за треху подкинувший его сюда.

На Дмитрия не распространилось унылое спокойствие, охватившее город на третий дождливый день. Напротив, сейчас он чувствовал особый прилив энергии, ему казалось, он возбужден до такой степени, что падавшие на него капли дождя должны тут же испаряться.

Час назад он решил проводить Ольгу. Их почти двухлетнее знакомство должно было прерваться — она отправлялась в командировку на Курилы. От того, успеет ли он в аэропорт до ее отлета, зависело многое; командировка Ольги должна продлиться не меньше года, и у Дмитрия были основания полагать, что он является косвенной причиной ее поездки, если не сказать бегства.

Он взглянул на часы: до начала регистрации пассажиров оставалось минут двадцать. Улица была пустынна: ни автобусов, ни машин, ни людей. В аэропорт вели две дороги, и ему, конечно, «посчастливилось» ждать автобус или попутку на менее оживленной. Дмитрий давно не был в аэропорту и сейчас, несмотря на табличку, начал сомневаться, существует ли еще этот автобусный маршрут и пользуются ли этой дорогой вообще.

Он был один среди нахохлившихся серых домов, а перед ним простиралось еще более серое, совсем уже унылое поле. То есть когда-то там было поле, громадный пустырь, а сейчас стояла стена мелкого противного дождичка, за которой, может, нет ни поля, ни дороги, ни аэропорта.

«Вот ведь угораздило!» — подумал Дмитрий, морщась, — рубашка плотно облепила тело, вода текла по лицу, а белые брюки стали темно-серыми и, кажется, тоже насквозь промокли.

Несколько дней назад у них с Ольгой состоялся последний разговор. Он чувствовал, что, если Ольга уедет, они расстанутся навсегда, и сделал отчаянную попытку ее удержать, двинул, так сказать, в бой «последний резерв Ставки». Он предложил ей выйти за него замуж. Было у него подозрение, что ради этих его слов и затеяна игра в Курилы. Естественно, когда девице почти тридцать, ей хочется иметь мужа, детей, хочется вить гнездо. Если бы она сказала, как он ожидал: «Ах, женская решительность все же преодолела мужскую стыдливость? Над этим надо подумать!» — или что-нибудь подобное, все встало бы на свои места. Но ничего подобного не случилось. Ольга слушала его, обхватив ладошкой маленький острый подбородок, затем встала из-за стола и, ничего не ответив, пошла к окну.

Она смотрела в темную августовскую ночь и молчала. Дмитрий ожидал совсем иной реакции и чувствовал, что начинает раздражаться. В такие минуты он не мог даже предположить, о чем Ольга думает: она словно уходила от него, убегала, ускользала куда-то в глубь себя.

— Ну что, так и будешь молчать? Ты не хочешь, чтобы мы поженились? — Он уже понимал, что командировка, которой она добивалась с таким трудом, вовсе не блажь, и если он хочет как-то поправить и изменить происходящее, то должен отступать, отступать, отступать…

«Нет». Дмитрий зябко передернул плечами, озираясь в поисках хоть какой-нибудь машины. То, что надо было отступать, он понял лишь сейчас. А тогда он был раздражен и готов был переть, как танк, только вперед. Немедленно воздействовать, разубедить, заставить!

— Конечно, я хочу выйти за тебя замуж. Я ждала… Но ты всегда говорил, что у каждого из нас своя жизнь. Ты не интересовался моими делами, не позволял мне вникать в твои. Я даже не знаю, о чем ты мечтаешь…

— Как о чем? — У Дмитрия глаза полезли на лоб. Еще никто ни в школе, ни в институте, а тем более на работе не спрашивал у него, о чем он мечтает!

Он вспомнил парадокс Уайльда: «Определить — значит, ограничить». И кто-то еще… Гессе? Ну, не важно кто, сказал, что самая лучшая мысль, высказанная вслух, глупеет вполовину и огрубляется. Да дело даже не в этом. Как это вдруг он, тридцатилетний мужик, ни с того ни с сего скажет: «Я мечтаю встретиться с пришельцами!» Несерьезно. И действительно получится огрубление. Он не надеется встретиться с пришельцами, но… Он работает в большом институте, занимающемся изучением и расшифровкой сигналов из космоса. Его коллеги смеются: мол, «мы держим руку на пульсе звезд!». Как будто больные звезды пришли к ним на прием и после исследования пульса начнется изучение их выделений. Нет, Дмитрий скорее сравнил бы их со старателями, которые перелопачивают груды породы, чтобы найти крупинку золота. Теоретики и практики, люди случайные и Богом призванные, бессребреники и карьеристы. Каждый по-своему понимает смысл этой работы, по-своему любит ее и чего-то от нее ждет. Он ждет сигнала. Сигнала откуда-то издалека, свидетельствующего о том, что не одиноки мы во Вселенной, что не одна искра разума, а много их в космосе, может, уже есть где-то Великое Кольцо, и только мы, земляне, ушами хлопаем? Но ведь так не скажешь, ведь это же детский сад! «Скажи я кому-нибудь, что работаю ради такого сигнала, так ведь жертвы будут: сколько народу со смеху умрет! Но не Ольга. Нет, не Ольга… Да кто же сейчас друг у друга о мечтах спрашивает?! О чем сама ты мечтаешь?» Но ничего этого он Ольге не сказал, и она закончила: