поставил ей ногу на спину, как любят позировать охотники с убитой добычей.
Но она была пока жива. Она - и я вместе с ней.
Кто-то над нами пролаял короткую фразу по-немецки. После секундной задержки, словно сигнал отстал немного, раздалась русская речь, лениво-барственная:
- Господин Крюгер спрашивает, кого вы изволили поймать.
Агафон убрал наконец ногу, видимо, попытался встать по стойке "смирно". Нина немедля вывернулась, ужом крутанулась на полу, пытаясь вскочить.
Ничего, конечно, не вышло: удар сапогом в грудь - теперь ребрам точно конец! - отбросил её в угол. Я чувствовал всё вместе с девушкой: удары, боль, бессилие и жгучую ненависть.
- Большевичка? - ленивый голос теперь почти не запаздывал, переводя. - Это ты подожгла германский транспорт? Партизанка?
Агафон бубнил что-то насчёт пистолета и бутылки с зажигательной смесью, переводчик теперь бросал недлинные немецкие фразы, капитан неодобрительно бурчал в ответ. Оживлённая здесь у них обстановка, прямо-таки лингвистический кабинет. Нину подняли на ноги, цепко держа сзади за локти, потом стянули запястья холодной колючей верёвкой, затащили в дом и бросили на стул.
Капитан Крюгер был на вид типичным немцем, хоть плакаты рисуй: белобрысый, суровый, с серыми спокойными глазами уверенного в себе и своём деле человека. Мундир расстёгнут, сам офицер небрит уже дня три, но кобура на поясе, вон рукоятка пистолета торчит. Переводчик, значительно старше и некрасивее, явно из эмигрантов - речь старомодная, бородка, зализанные на пробор довольно длинные сальные волосы. Эти двое и вели допрос, полицаи топтались у входа, изредка поддакивая начальству.
Я сжался внутри Нины, убежал куда-то, стараясь не слышать и не слушать. Только напряжённо думал: зачем это всё? Зачем это всё - мне?
Способ меня перевоспитать?
Просто шутка ментакля, чтобы окончательно выбить из колеи?
Тихий садизм генерала?
Всё, что с нами происходит, оно ведь имеет смысл. Все встречи и расставания, удачи и ошибки, боль и наслаждение - всё зачем-то. Другой вопрос, что мы зачастую так и не понимаем, как именно связаны все нити, как перепутаны, где их начало и конец, альфа и омега...
- Где остальные диверсанты?
- Сколько человек в группе?
- Отвечай, красная тварь!
- Какие ещё объекты под угрозой?
- Как вы перешли линию фронта?
- Говори!
Она молчала. Просто молчала, не считая нужным не то, чтобы отвечать на вопросы - вообще говорить что-либо. Ни к чему.
Нину почти не били. В смысле не били всерьёз: капитан только время от времени подходил ближе и отвешивал тяжёлые пощечины. Одной разбил губу, поэтому девушка теперь время от времени сглатывала солёные капли крови - попыталась сплюнуть, но тут же получила прикладом в спину от Агафона: нельзя!
Из сеней, впустив морозный воздух, ворвались двое солдат, что-то доложили капитану. Крюгер остался спокоен, но в глазах засветилось что-то похожее на торжество. Переводчик так даже хохотнул довольно, потом наклонился к Нине, обдал её вонью самогона, чеснока и давно нечищеных зубов:
- Пристрелили одного твоего то-ва-ри-ща! Поняла, девка? Германец - это сила! И грузовой автомобиль почти погасили уже. Но ты на свою верёвку заработала, не сумлевайся.
Капитан скомандовал что-то, солдаты убежали обратно, прихватив молчаливого напарника Агафона с собой.
- Тянуть не имеет смысла. Именем командования великого Рейха приговариваю к казни через повешение. Приговор окончательный. - Немецкая речь и почти синхронный перевод сплетались в один цветной шнурок, коричневый с чёрным. - Ополченец, ведите её во двор.
Агафон хмыкнул и потащил Нину за собой словно вещь, не обращая внимания ни на что. Мне оставалось только молчать - да и не мог я ничего сказать, не мог сделать. Такой вот бессильный гость внутри, толку меньше, чем от глистов.
Возле крыльца в окружении смеющихся немцев лежал мёртвый Петруха. Расстёгнутая телогрейка, заляпанная чем-то тёмным, блестящим в свете фонарей, была прострелена десятки раз, лицо разбито.
- Это и был твой соучастник? - сплюнул переводчик. - Недостойные методы ведения боевых действий, терроризм. Вы, большевики, как были бандитами, так и остались.
Нину поволокли куда-то по снегу, за ней даже не следы оставались, а две борозды, будто тащили уже мёртвое тело. Но она была пока жива, она - и я с ней.
На стене дома старосты темнело пятно неудавшегося пожара, словно пламя лизнуло брёвна и решило погаснуть сразу. Такая вот диверсия... Видимо, сразу заметили и потушили. Или соседи всполошились, или патруль на Петрухино горе рядом проходил. В снегу возле спалёнными спичками валялись цилиндрики отстрелянных гильз.
- Вон туда, на фонарь! - выслушав приказ капитана, сказал переводчик. - Чтобы всем хорошо видно было. Чтобы жители деревни знали, чем грозит непослушание распоряжениями оккупационной власти великого фюрера.
Агафон вместе с вернувшимся напарником споро соорудили петлю из верёвки, потом неведомо откуда взявшийся ловкий мальчишка, подросток, залез на столб и привязал орудие казни.
- Крепенько? А то смотри - сорвётся девка, я тебя рядом повесить велю. Узлов там накрути ещё, не лишнее.
Мальчишка испугался. Закрутил ещё оборот, ещё.
Столб для подобных дел был не предназначен раньше, обычное плохо отёсанное бревно метра три длиной с жестяным колокольчиком фонаря, но кто-то уже прибил намертво поперечину, сделав его пригодным под виселицу.
Принесли табуретку, поставили в снег прямо под мерно качающейся петлёй. Затащили Нину, не давая спрыгнуть, накинули верёвку на шею.
- Смерть немецким оккупантам! - хрипло попыталась крикнуть она. Сплюнула кровью на снег. - Мне не страшно умереть...
Она не успела договорить. Но я был там, я был внутри, я теперь знал и никогда не забуду: не страшно умереть за свой народ.
Переводчик, суетливо придерживая полы шубы, по-бабьи взвизгнул и пинком выбил табурет из-под ног Нины.
Не было страха.
Не было боли.
Только одна мысль сверкнула перед тем, как с тихим хрустом сломались шейные позвонки: мало сделано, товарищи. Надо гораздо больше.
Потом я словно угодил с размаху в костёр, не в состоянии оставаться внутри мёртвого тела. Рваное