Сама–то я в какой форме? Не поняла еще… Вот он свалит, и попробую встать. Бабку, если что, я точно уделаю, она, похоже, калека или типа того…
Шаги резко замерли.
— Опусти руку, — сказал урюк. — Думаешь, я не чувствую? Не вздумай мне спину перекрестить на дорожку. Я мусульманин.
Замирающее шарканье шагов утянулось в неведомую глубину подвала, и стало совсем тихо.
Кап.
Кап.
Оза несколько мгновений собиралась с духом, а потом села. Перевела дыхание. Ничего, совместимо с жизнью. Могло быть хуже. Покрывавшая ее вонючая дрянь свалилась с плеч, она оглядела себя. Да, нехило уделали… Интеллигенты, блин. И неожиданно для себя хихикнула. Этому говнюку теперь до конца дней пизда с зубами сниться будет.
Из–за огибающих угол стены лохматых труб показалась бабка.
Она, верно, услышала, как зашуршали тряпки и пошла посмотреть. Некоторое время она и Оза молча глядели друг на друга.
Бабка была маленькая, замотанная в какие–то серые лохмотья. Лицо ее было тоже серым, одутловатым. И шелушилось. И на губе ярко гнил герпес.
Она неуклюже, по–утиному, шагнула вперед.
Остановилась в двух шагах. До Озы докатилась волна кислой вони.
Оза вжалась спиной в шершавую стену.
— Очнулась? — ласково спросила подземная карга. — Вот и молодец, вот и умница. Попить хочешь?
Пить — тут?
А покушать из унитазика?
— Ты кто? — ошалело спросила Оза.
Бабка улыбнулась.
— Бомжиха, — просто ответила она.
— А… А этот? С кем вы терли?
— В смысле — разговаривали?
— Ну… угу.
— Это сокурсник мой. Пять лет на физмате вместе… — бабка запнулась. — Давно. Шесть геологических эпох назад. Тогда у нас было чему иностранцев учить. Потом он домой вернулся, я тут науку двигала, он там… Теперь вот свиделись. Ломтик счастья под старость… А ты кто?
Оза даже растерялась от такого вопроса.
— Ты что, телевизор не смотришь?
Бабка добродушно, уютно засмеялась. Ну точно — домик в деревне. Только засраный.
— Вот наши телевизоры, — сказала она, похлопав ладошкой по замотанной в растрепанную ветошь капающей трубе.
— Гонишь… — потрясенно сказала Оза.
— Сообщить–то про тебя кому? Дом–то твой где, девочка?
— Да я… Да я звезда! Я чуть не стала лицом прокладок Easy–Lazy!
Бабка задумчиво наклонила голову набок. Точно курица. Долго молчала, что–то соображая.
— Так это тебя за прокладки так?
Оза не ответила. Смотрела на ведьму, не моргая.
— Знаешь, — осторожно сказала бабка. — Вообще–то, лицо — это… у людей…
Замолчав, она подошла почти вплотную к Озе. Озу замутило всерьез. Бабка порылась в лохмотьях у себя на груди, выпростала откуда–то из смердящих глубин маленький крестик и, не снимая с шеи, протянула, на сколько цепочки хватило, в сторону Озы.
Ну, точно фанатичка, с бешенством подумала Оза. Сейчас зомбировать начнет. Теперь понятно, на кой я сектантам понадобилась. Оза много читала в сети про зомбирование. Поддашься — прощай, свобода.
— Вот что я тебе скажу, — проговорила вонючая ведьма. — Господь милостив. Я, как тут поселилась, это точно поняла. Поцелуй крестик и покайся немножко. Ну немножко совсем. Скажи: Господи, не то я делаю, но ты верни мне лицо человеческое.
Целовать?
Губами? Вот то, что висело под ее тухлой рваниной? Касалось зловонной дряблой кожи, наверное, теплое от нее?
А вши–то, вши?!
Бабка сделала еще шаг.
Оза ничего не успела подумать — сработали отвращение и гадливость. И страх. Ее руки сами пружинисто взлетели и отпихнули бабку что было сил.
А та оказалась неожиданно легкой. Будто наполовину состояла из намотанного вкривь и вкось тряпья, а живая сердцевинка под многослойными лохмотьями была девичьи стройной. Лицо бабки потешно исказилось от удивления; размахивая руками в тщетных попытках удержать равновесие — серой молнией брызнул в сторону на лопнувшей цепочке крестик — она, заваливаясь, пробежала назад несколько торопливых кренящихся шагов и с коротким глухим стуком приложилась затылком об ту самую капающую трубу. Охнула коротко и бессильно, будто квакнула. И сползла на пол.
Кап.
Кап.
— Эй… — осторожно позвала Оза.
Кап. Кап. Кап.
Оза облизнула губы.
А пить–то правда хочется, вдруг поняла она.
— Эй, бабка, — позвала она снова. — Хорош слезу давить, подымайся.
Кап.
Тишина.
Кап.
По грязному полу из–под кудлатой седой головы поползло что–то вишневое, отблескивающее.
Ептыть, подумала Оза.
В смятении она вскочила, заметалась. Боли она уже не чувствовала, не до боли было. Мужик вот–вот придет… Прямо так бежать, что ли? Она еще раз наскоро оглядела себя. Эх, трусы мои, трусы, как же вы мне шли… Ладно, лишь бы выбраться — не последние трусы в жизни. Драная, с проплешинами, в ороговелых стеклянистых струпьях шуба оказалась как нельзя кстати. Застегнется? Ага, застегнулась. На единственную пуговицу. Хорошо хоть одна уцелела, все–таки не буду пузом сверкать по январской Москве. Мужик вроде вон туда ушел, там шаги затихли, слева. Озу трясло. Скорей, скорей…
Железная дверь подалась, и тухлая теснина разлетелась простором — будто нарыв лопнул. От опалившего кожу сладкого воздуха закружилась голова.
Было черно и безлюдно. Мела поземка — дымила над сугробами, струилась призрачно поперек дороги. Мерзнущие в ряд кусты размахивали голыми ветвями. Где–то поодаль, в щелях, сиял рыжим светом и бурлил мерцающими облаками выхлопов какой–то проспект, но тут, между однообразными спальными коробками, не шевелилось ни души. Горели зимние окна, разноцветные, как елочные игрушки, и оттого словно бы праздничные. Но это только казалось, будто за каждым — уют и счастье; там просто копошились, скандалили и свирепо делили свои крохи одинаковые серые люди. Жрут трудяги, завтракают торопливо. На работу свою тупую хотят. Оскальзываясь не чующими холода босыми ногами по утоптанному снегу, Оза без единой мысли добежала до угла огромного унылого многоквартирника — и тут ее осенило. Она даже остановилась.
В американское посольство надо гнать, вот что.
Она торопливо принялась озираться. Таблички на домах давно стали необязательной роскошью, но Озе повезло; и улица, и номер. Ага, вот я где, ну надо же… Никогда бы не подумала, что совсем рядом от нормальной жизни такие подвалы… Она повторила про себя адрес дважды. За выявление укрывшегося в России иранского физика ей ножки будут целовать. Исламский атомный терроризм — это вам не кот начихал. Да мне, поняла Оза с восторгом, Пурпурное сердце навесят! А уж с Пурпурным–то сердцем я точно стану лицом прокладок! Не отвертятся!
Придерживая рукой разлетающуюся на бегу шубу, она брызнула за угол, и едва не налетела на темного и неподвижного, как памятник, высокого мужчину. Отшатнулась. Тот смотрел на нее. Высокий, смуглая морда в черной щетине. Глаза страшные. Азер, похоже. Блин, ну сколько можно приключений на одну жопу…
— Может, Катя и права, — задумчиво сказал азер, и Озу поначалу ожгло лишь от имени.
А потом она узнала этот голос. И этот акцент.
Она попятилась.
— Может, и правда, — держа руки в карманах, медленно продолжал подвальный урюк, — в кого твой народ верил, пока рос и мужал, и становился народом, тот у тебя и бог. Может, и правда это тебе ваш Христос просто испытание посылает. По силам.
Он вынул правую руку из кармана, и Оза с изумлением увидела болтающийся в его коричневой волосатой пятерне тот самый крестик на порванной цепочке, который только что, вот только что совала ей в нос бабка.
Урюк поднял руку с крестиком в сторону Озы.
— Может, — проговорил урюк, — у вас тут надо просто перестать корчить из себя взрослую и умную, заплакать и сказать, как в детстве: прости, я больше не буду. И сразу станет ясно, что дальше.
Оза отступила еще на шаг. Ничего он мне на улице не сделает, подумала она. Тут не подвал, я просто удеру. Я быстро бегаю, а он старый, как тушка в мавзолее.
Собрав губы в гузку, она неторопливо, с наслаждением подняла руку и победоносно оттопырила средний палец.
Урюк подождал еще мгновение, а потом перестал жечь ее фанатичным азиатским взглядом и равнодушно отвернулся. Неторопливо спрятал руку с крестиком в карман. Оза поняла, что победила.
Так ее и нашли, когда рассвело.
Вернее, ее нашли бы, если бы искали. Но ее никто не искал. На нее просто наткнулись.
Полицейский мент Филипчук со товарищи прибыл на место обнаружения тела в начале одиннадцатого («Слушай, Михалыч, выезжай, тут девчонка странная прижмурилась… В лохмотьях, но с педикюром–маникюром. Красотка, но вроде как мутантка, что ли… Побитая, но ссадины обработаны — и причина смерти, вообще–то, непонятна пока…»).
На потерпевшей и впрямь была лишь убогая, плешивая синтетическая шуба еще советских времен. Филипчук в молодости намучился в похожей: то зуб на зуб не попадает, то в собственном поту плаваешь, будто килька в томате. И малейшим ветерком продувается насквозь, по потным ребрам то и дело сквозняки ходили. Откуда девчонка выкопала эту рухлядь…