Читать интересную книгу Повести. Рассказы - Лу Синь

— Закуривайте! — вдруг произнес он, доставая вторую сигарету.

Я тоже взял сигарету, прикурил и стал говорить что-то о преподавании и о книгах, но ощущение неловкости не проходило. Я уже собрался прощаться, как вдруг за дверью послышались громкие голоса и шум шагов, и в комнату ворвались четверо ребятишек. Старшему было лет восемь, младшему — года четыре; чумазые, в грязной одежде, они были не очень привлекательны. Но при виде их глаза Лянь-шу засветились радостью, он вскочил и направился в соседнюю с гостиной комнату, говоря на ходу:

— Да-лян, Эр-лян, идите сюда! Я купил губные гармошки, которые вчера обещал!

Ребятишки устремились вслед за ним и тут же выскочили из комнаты, дуя каждый в свою гармошку. В дверях гостиной между ними почему-то вспыхнула ссора, и один из ребят заревел.

— Не нужно спорить, гармошки одинаковые, всем поровну, — уговаривал Лянь-шу, провожая детей.

— Чьи это ребятишки? — поинтересовался я.

— Хозяйские. Матери у них нет, одна бабушка.

— Хозяин дома живет один?

— Да. Жена его умерла года три-четыре назад, а новую он не взял. В противном случае он не стал бы сдавать пустующие комнаты одинокому мужчине, — холодно усмехнулся он.

Мне очень хотелось спросить Лянь-шу, почему сам он до сих пор не женился, но не хватило духу — мы были еще недостаточно знакомы.

Стоило сойтись с Лянь-шу поближе, как выяснилось, что он интересный собеседник. В рассуждениях он был многоречив и часто весьма оригинален. Но вызывали раздражение некоторые из его посетителей, в основном из числа читателей «Омута»,[247] часто именовавшие себя «несчастной молодежью» или «лишними людьми»; горделиво и лениво, словно крабы, развалившись в креслах, они вздыхали и охали, хмурили брови и курили. Да еще хозяйские дети шумели так, что болела голова, — вечно ссорились между собой, опрокидывали чашки и тарелки, клянчили сладости. Но, завидев их, Лянь-шу терял свою всегдашнюю холодность — он дорожил ими больше собственной жизни.

Рассказывают, что, когда однажды Сань-лян подхватил скарлатину, Лянь-шу буквально почернел от страха. Однако болезнь протекала легко, и потом бабушка говорила об этом случае со смехом.

— Все дети хорошие. Они такие невинные, — сказал он мне однажды при случае, почувствовав, что я начинаю понемногу раздражаться.

— Ну, это не совсем так, — ответил я, не задумываясь.

— Нет, у детей не бывает пороков, как у взрослых. То плохое, что приходит потом и что всегда критикуешь, есть следствие влияния дурной обстановки. А поначалу все неплохие, невинные… По-моему, дети — единственная надежда Китая.

— Ну, нет. Не будь у ребенка дурных корней, откуда бы взялись дурные плоды у взрослого? Ведь ветви и листья, цветы и плоды развиваются лишь потому, что они уже были заложены в виде эмбриона в семени. Беспричинно ничего не возникает… — От безделья я в то время как раз читал буддийские сутры,[248] подобно вельможе, который, уйдя на покой, начинает поститься и рассуждать об учении чань.[249] Буддийских догматов, конечно, я не постиг, но иногда позволял себе порассуждать на подобные темы.

Однако Лянь-шу рассердился, смерил меня взглядом и более не открывал рта. Я же не мог понять, — то ли ему нечего возразить, то ли он не считает нужным спорить. Во всяком случае, он опять принял давно позабытую им высокомерную позу и молча выкурил две сигареты подряд. Когда он взялся за третью, мне пришлось ретироваться.

Эта враждебность исчезла до конца лишь спустя три месяца. Отчасти вследствие забывчивости, отчасти же потому, что он на себе испытал вражду этих «невинных» детей и решил, что мои оскорбительные для детей слова в какой-то мере можно извинить. Но это лишь предположения. В ту пору, сидя однажды за вином в моем доме, он поделился своей печалью. Говорил он, слегка запрокинув голову:

— Странные бывают вещи, если подумать. Когда я только приехал сюда, мне попался на улице один карапуз. Он наставил на меня тростинку и закричал: убью! А ведь он еще учился ходить…

— Это влияние дурной обстановки, — сказал я и тут же пожалел о сказанном. Но он, казалось, не придал моим словам значения и лишь налегал на вино, не забывая в промежутках и о куреве.

— Да, я все хочу тебя спросить, — перевел я разговор на другую тему, — ты ведь не большой любитель ходить по гостям, с чего это сегодня вдруг возникло такое желание? Мы знакомы больше года, но пришел ты ко мне в первый раз.

— А я хотел предупредить тебя, чтобы в ближайшие дни ты ко мне не заходил. Там сейчас один большой и один малый, оба такие противные, дальше некуда!

— Один большой, один малый? — удивился я.

— Да, мой двоюродный брат с сынком. Ха, сынок вполне под стать папаше.

— Небось братец поехал к тебе в город и захватил его с собой поразвлечься?

— Да нет, просит, чтобы я его усыновил.

— Как усыновил? — не сдержал я восклицания. — Ведь ты еще не женат?

— Они знают, что я и не собираюсь жениться. Но это ничего не значит. Это усыновление им нужно для того, чтобы завладеть старым домом в Ханьшишани. Ты же знаешь, что у меня больше ничего нет, заработанные деньги сразу же уплывают. Только этот обветшалый дом. А отец с сынком цель своей жизни в том и видят, чтобы изгнать из этого дома старую служанку.

У меня мурашки побежали по телу от этих жестоких слов. Но я все же попытался возразить:

— По-моему, твои родичи не настолько плохи. Просто они мыслят по-старинке. Вспомни, когда ты рыдал, как искренне они тебя утешали…

— Когда умер мой отец, они требовали от меня подписи на каком-то документе, чтобы со временем отнять у меня дом. Тогда они с такой же искренностью обступили меня и утешали, пока я плакал…

Он устремил взгляд вверх, будто стараясь отыскать там картины прошлого.

— В общем, все дело в том, что у тебя нет детей. Кстати, почему ты все не женишься? — Наконец-то я нашел подходящий повод повернуть течение беседы и задать давно интересовавший меня вопрос.

Он смотрел на меня долго и удивленно, потом перевел взгляд на свои колени и закурил, так ничего и не ответив.

III

Жилось Лянь-шу тяжело, однако ему не давали ни минуты покоя. В местных газетках стали появляться анонимные нападки на него; в кругу преподавателей все чаще распространялись о нем слухи, причем не безобидные анекдоты, как прежде, а явно злонамеренные. Тем не менее я не придал им значения, считая, что все дело в газетных заметках. Лянь-шу знал, что в S. не любят людей, откровенно высказывающих свое мнение, и ежели таковые появляются, их начинают преследовать. Весной вдруг стало известно, что директор школы уволил Лянь-шу. Для меня это оказалось неожиданностью; на самом же деле в S. так поступали всегда, и на этот раз никакой особой жестокости допущено не было — просто я надеялся, что сия чаша минует моих знакомых, и потому это и явилось для меня неожиданностью.

В то время я был занят устройством собственных дел, вел переговоры относительно места преподавателя в Шаньяне[250] на следующий учебный год и не мог зайти к Лянь-шу. Когда у меня нашлось немного свободного времени, со дня его увольнения прошло уже без малого три месяца, но у меня все еще не возникло желания его навестить. Проходя однажды по главной улице, я случайно задержался у лотка букиниста, и вдруг меня передернуло: продавалась одна из книг Лянь-шу — «Указатель к „Историческим запискам“»[251] в первопечатном издании «Цзигугэ».[252] Он любил книги, хотя и не был коллекционером, и ни за что не расстался бы с этим ценным раритетом, если бы не оказался в безвыходном положении. Неужели за каких-то два-три месяца он настолько обеднел? Правда, он обычно тратил все, что зарабатывал, и не имел сбережений. Я решил отправиться к Лянь-шу и купил по дороге бутылку водки, пару пакетов арахиса и две копченые рыбьи головы.

Дверь его дома оказалась запертой: я окликнул его дважды, но ответа не было. Подумав, что он спит, я крикнул громче и постучал в дверь.

— Нет его! — громко и как будто раздраженно ответила бабушка хозяйских ребятишек, толстая женщина с маленькими глазками, высунув седую голову из окна напротив.

— А куда он пошел? — спросил я.

— Куда пошел? Кто ж его знает!.. Да куда он может пойти! Посидите, небось скоро вернется!

Я толкнул дверь и вошел в его гостиную. Воистину, «не виделись один день, а словно прошло три осени»: на всем лежала печать грусти и запустения, мебели почти не осталось, и даже из книг сохранилось лишь несколько томов, изданных на европейский манер, которые не могли понадобиться никому из жителей S. Посреди комнаты еще стоял круглый стол; раньше вокруг него постоянно собиралась мрачная и восторженная молодежь, не встретившие понимания оригиналы, чумазые и шумные ребятишки, сейчас же от него веяло праздностью и покоем, а на поверхности лежал тонкий слой пыли. Я положил на стол бутылку и пакеты, придвинул стул и уселся напротив входной двери.