И вот опять, ухватившись за затронутую мной тему, пан Тадеуш разработал ее, следуя собственной логике. Отсюда и утверждение, столь популярное в настоящее время, каким жутким и некрасивым было у нас все во времена Польской Народной Республики. Жутким и уродливым был сам строй, убивающий чувство красивого! А вещей красивых было немало.
Если бы я разговаривала тем языком, какой приписывает мне пан Тадеуш, я никогда, ни за какие сокровища не взяла бы в руки ни одну мою книгу.
Раз сто во вступлении к своему интервью, этому тянущемуся, как резина, потоку сознания, пан Тадеуш подчеркивает, что не подделывается под меня, даже не пытается, пишет по-своему, своим собственным языком, а не моим.
Только, во-первых, предисловий никто не читает.
Во-вторых, одно дело, когда пан Тадеуш пишет то, что передает от себя, и совсем другое, когда якобы от меня. Тут и манера изложения меняется, и лексика, и даже грамматика. И получается у него нечто странное. Собственным языком он изъясняется свободнее, а когда очередь доходит до моих монологов, то становится ясно, как же он, бедненький, мучается. В результате моя речь в его исполнении вышла примитивная, грубая и безнадежно вульгарная. Клянусь, умею я говорить нормально и сложные предложения умею использовать, в которых встречаются запятые и даже точки с запятой. Последние, правда, врать не стану, нечасто.
Кстати, интересно, почему я так не люблю точек с запятой?..
Если принять, что автор интервью, несомненно, хотел передать читателям свое отношение ко мне, создать мой образ, то у меня, как ни верти, получается — в глубине души, подсознательно он ставит меня на уровень посудомойки.
Чудовищно!
А возможно, он и прав. Но если так, господи боже мой, как же этот человек намучился со мной!
Упорство пана Тадеуша, с которым он сворачивал к двум темам — политике и сексу, — еще более усугубило ситуацию. Беседуя со мной о 50-х и 60-х годах, он при этом твердо придерживается понятий и атмосферы 70-х и 80-х. И приписал мне высказывания, которые я ну никак не могла выдать — ни в те времена, ни теперь. Вот, например, пан Тадеуш пытает меня насчет моей диссидентской деятельности, как я боролась с тогдашним строем. Но вся моя борьба, насколько я помню, сводилась к битве за вентиляционные шахты в проектируемых домах — я тогда подняла шум, обратилась в Управление, за что меня и вышвырнули с работы. Дипломатично вполне выкинули. Однако пан Тадеуш не в силах примириться с мыслью, что я была и остаюсь до сих пор насквозь аполитичной, даже не знала фамилий наших тогдашних правителей, как не знаю и нынешних. А о том, что в Польше все эти годы орудовала таинственная сила, противодействовавшая существующему строю, мне стало известно лишь в поздние 80-е годы. Так что никаких революционных лозунгов я изрекать не могла.
О, вот что еще вспомнила. Всякая тогдашняя антиправительственная или вообще какая-либо анти… деятельность заключалась, как и заключается она и ныне, лишь в пустопорожней болтовне. Я же всегда любила конкретику. И вот теперь только (жаль, что с опозданием) мне пришло в голову, что пан Тадеуш, выросший в более позднее время, неизлечимо заражен пустопорожней болтовней.
Несчастный человек! И чего я так вцепилась в него?
А что остается? Вдруг кто-нибудь подумает, что я и в самом деле все это говорила? Что я, всю жизнь остававшаяся аполитичной, могла в тринадцать лет заявить — коммунисты разрешали не одни только агитационные фильмы. Да мне и сейчас не под силу определить, что агитация, а что нет, не говоря уже о том, что из тогдашних правителей были такие же коммунисты, как из меня архиепископ. Перепутав понятия и уцепившись за дурацкий лозунг, пан Тадеуш вкладывает мне в уста слова, от которых вся моя утроба деревенеет.
А с кем он так упорно старался рассуждать о сексе? Со старой развалиной, которой перевалило за семьдесят. Мол, вспомнила бабка девичью пору… Не мог поговорить со мной каких-нибудь лет сорок назад?
А, ну разумеется, не мог, извините, это я хватила лишку. Поговорить-то в ту пору он и мог бы, вернее, говорить уже умел, но вряд ли любил тогда вести нудные беседы, предпочитая гонять мяч в компании с такими же малолетними оболтусами и заниматься мелкими безобразиями. Да и мне болтать с малыми детишками никогда не нравилось.
Словом, образ, который сотворил пан Тадеуш в своей книге-интервью, ужас как далек от оригинала.
Прекрасно помню, что уже во время наших бесед… О, какое высокое слово! Беседы! Какие там беседы… Вскрики, скандалы, взрывы эмоций, насмешки, претензии. И не столько к пану Тадеушу, сколько претензии вообще… Может, к Ленину? Без Ленина не было бы кошмарной революции со всеми из нее вытекающими последствиями… А значит, не было бы и критики с моей стороны, воспоминаний, то мрачных, то комичных, запоздалых сожалений, бесконечных вставок и лирических отступлений, ужаса и облегчения… Если такую кашу можно назвать беседой…
Ладно, давайте так и назовем, что нам стоит.
Так вот, во время наших бесед у меня постепенно возникала и росла убежденность, что пан Тадеуш пытается заключить меня в какие-то схемы и рамки. Странно это, ведь он знает меня не один год и давно должен был понять специфику моей натуры. О специфике чуть позже, а сейчас хочу сказать — уже тогда у меня возникало подозрение, что куда-то пропадает нормальный, хорошо мне знакомый и приятный человек, дружески относящийся ко мне, а вместо него вылезает журналист, упорно докапывающийся до чего-то, что ему нужно.
Возьмем, например, шестидесятые годы, когда я начала писать и только-только стала печататься. На этот период приходится детство и ранняя юность пана Тадеуша. На собственном опыте познать то время он, разумеется, не мог: никто не пустил бы четырнадцатилетнего сопляка на кухню творческих союзов — артистов театра и кино, писателей и прочей богемы. Как не мог он бывать и в творческих рассадниках того времени — в популярных богемных кафе и литературных забегаловках. И что делает пан Тадеуш? Наслушавшись всякого, насмотревшись, он сотворил в своем воображении богемный писательский и окололитературный мир тех лет и попытался меня в него запихнуть.
Не получилось. И не могло получиться, я горячо протестую против таких попыток вот здесь, на этих страницах, в письменной форме.
Во-первых, на официальном литературном мероприятии я была только один раз в жизни. Из присутствующих запомнила Марию Зентарову, вроде бы с мужем, Путрамента и, кажется, Ежи Помяновского[5]. На этом собрании мне большого труда стоило держать глаза открытыми, они закрывались сами собой от хронического недосыпа. Путрамент тогда сказал мне, что не любит агрессивных женщин и поэтому ему не нравятся мои «Клин клином» и фильм по книге «Лекарство от любви». Его слова настолько поразили меня, что я враз проснулась. Но все остальное словно затерялось в тумане дремы. Пан Тадеуш, видимо, действительно не понимает, что такое годами спать не более трех часов в сутки.