на машинке, стал читать, то изумленно поднимая брови, то хмурясь.
Последней влезла маленькая сухая старушка, оттертая при посадке. Охая и потирая ушибленную коленку, она встала около гражданина с портфелем, крепко взявшись морщинистой загорелой рукой за планку деревянного каркаса.
Потом в кузов заглянул шофер, недовольно покачал головой, увидев, как много набилось народу, потыкал сапогом баллоны и, поворчав, сел в кабину. Автобус тронулся, и сразу же не ожидавшая толчка старушка упала на гражданина в бурках. Тот поморщился и, продолжая читать, отстранил ее рукой. Снова толчок на ухабе, и снова старуха падает на солидного гражданина.
— Стой, стой, бабуся, — добродушно сказал он, — али ноги не держат?
— А вы, гражданин, взяли бы и уступили место. Помоложе ее будете. Да и беспокойства вам меньше…
Гражданин поднял голову и строго посмотрел на говорившего.
— Не с того конца начинаешь, товарищ, — сказал он внушительно. — Шире надо ставить вопрос: мест не хватает… А почему горсовет не занимается транспортом? Разве это автобус? Пустить на эту линию три ЗИЛа, вот вопрос о неудобствах и будет снят с повестки дня. По-государственному нужно мыслить. Так и происходит, что за мелочами мы забываем большие, нужные дела…
Я внимательно посмотрел на гражданина с портфелем: издевается? Нет. Лицо серьезное. Дышит высоким сознанием долга…
Так ведь и не встал. Место старушке уступила женщина в сером пуховом платке.
Рисунок М. Черемных
ОДНА МЫСЛЬ СВЕРЛИТ ГОЛОВУ
Г. Радов
ЧЕЛОМБИТЬКО И ЛИХОДЕД
На хутор Бичовый не ходят автобусы, и я, как всегда, отправился за попутным транспортом на «пятачок».
«Пятачком», или еще «тремя богатырями», зовется у нас в городке бойчайшее место рядом с базаром. Тут, у развилки улиц, колхозные председатели, завхозы и экспедиторы оставляют автомобили, и сюда же, невесть почему, сходится деловая публика. Кооператоры, предвидя обилие клиентуры, поставили на «пятачке» три голубых ларька, похожих на ульи, в ларьках уселись вальяжные мужчины в белых передниках, кто-то окрестил их «тремя богатырями», и «пятачок» стал не то биржей, не то деловым клубом. У «богатырей» за стаканом мутноватого виноградного вина вершатся и полюбовные соглашения, и торг, и мена, и сюда же тянется продувной люд — «аккордники»-мастеровые: авось, мол, удастся сорвать у заезжего председателя выгодный подряд…
Но в послеобеденный тягостный час жаркого августовского дня у «богатырей» стояла лишь одна машина, неказистая до последней крайности. И без того не парадный «газик» — «козел» — был увенчан уродливым кузовом, снятым не то с довоенной «эмки», не то с трофейного лимузина. Ни один знакомый мне председатель не ездил в таком экипаже.
— Чья машина? — спросил я у дремлющего водителя.
Шофер встрепенулся. Был он немолод, сухощав и, видно, истомлен жарой. Обмахнув небритое широконосое лицо, потянулся, выпростал руку.
— Дай закурить, корешок… Чья машина? Дальняя. Челомбитьку слыхал? Его…
— Челомбитьку! — Я, признаюсь, опешил, услыхав эту фамилию. Челомбитько был знаменитый председатель на юге. Какая нужда усадила его в такой автомобиль? — Того самого Челомбитьку? Героя?
— Героя, — кивнул шофер, жадно затягиваясь. — Слухай, выручи, корешок! Сходи на базар за провизией. Хозяин мой преподобный подался коммерсовать, а я — за сторожа. Машина полна подшипников, дверки не закрываются, с утра сижу балбес балбесом, не евши, не куривши.
Вид у «сторожа» и впрямь был страдальческий. Я отправился за провизией, и полчаса спустя мы сидели на скамеечке под акацией, обдуваемые палящим ветром. Степан Терентьевич — так звали водителя — ловко сдирал чешуйчатую шкурку с жирной тарани, кривым садовым, ножом рассекал на дольки мясистые помидоры, и по мере того, как он насыщался, лицо его принимало спокойное выражение.
— Степан Терентьевич, — спросил я, все еще косясь на «газик», — что у вас за выезд? Колхоз — богатейший, председатель — герой, а ездите черт-те на чем…
— А тебе куда ехать? — в свою очередь спросил он, прищурясь и словно прикидывая, стоит отвечать или нет. — Ах, в Бичовый? Подкинем! Антон явится — и подкинем! Это на Незамаевском шляху хутор? В балочке? Ну, как раз по дороге…
Я понял: шофер за день одиночества стосковался по разговорам и рад случайному собеседнику. А он смахнул с колен крошки, закурил и сказал:
— Был у нас, друже, выезд. Первейший! На ЗИЛе катались, аж гай шумел! Кабы не одна бисова душа, думаешь, загорал бы я тут? Челомбитько-то стесняется подъезжать к конторам на этой «мухобойке», вот и бросает меня, а сам пеший ходит по городу. Обезножил нас растреклятый Лиходед!
— Какой Лиходед?
— Эх, корешок! — вздохнул он. — Тут если рассказать, что он над нами выкомаривает, этот распрочертов Трофим Лиходед, не поверишь! — махнул он рукой. — Никто не верит! Челомбитько-то Антон Федорович — он всему свету известный. А Лиходед? Да его за станцией и не знает никто. Подумаешь, фигура — колхозный механик, да еще и доморослый, из ковалей! Правда, есть у него еще должность — секретарь партбюро, — но опять-таки для нашего Антона это не высокое начальство. В большо-ой зараз силе Антон Челомбитько! Не то что в районе либо в крае, а и в Москве добре знают его, и думаю, кабы он на Лиходеда пожаловался, дали бы им развод по несходству характеров, уважили б Антона. А вот, представь, не жалуется. Терпит — и квит…
Степан Терентьевич отхлебнул из фляжки глоток теплой воды, поморщился, вскинул руку, посмотрел на часы.
— Вот-вот Антон явится, поедем… Глянешь на него — бочка. Расщедрилась природа — вогнала в него мяса на пятерых. Два пояса вместе сшивает, аж тогда подпоясывается! Но не квелый, моторнейший… А Трофим тоже моторный, только на другой фасон — высоченнейший! Сядет, сложится, как плотницкий аршин, — коленки до подбородка достают.
Ох, разномастны же, черти! В субботу едем в район — Антон и пытает: «А что, Трофим, кабы революция припоздала, что б с тобой было?» — «Как это припоздала? — не понимает Лиходед. — Не могла она припоздать! Все в свой срок». — «Ну, допустим бы, припоздала. Либо она припоздала, либо ты годочков на двадцать раньше на свет явился — кем бы стал?» — «Ну, что за пустые балачки! — сердится Лиходед. — Кем бы я стал? Ковал бы себе в кузне». — «Э, нет! — говорит Антон. — Я про тебя другое думал: ты же прямой, как палка, у тебя что на уме, то и на языке, — сослали б тебя жандармы на каторгу за пропаганду». — «А тебя б не сослали?» — «А меня б не сослали, — смеется Челомбитько. — Я бы в купцы махнул». — «Ну-ну, в купцы!.. С какого бы капиталу? Копался бы в земле». — «Нет, — уверяет Антон, — не задержался бы я в середняках: не тот характер. Двинул бы в купцы. Хватило б