Читать интересную книгу Когда цветут камни - Иван Падерин

И подал руку.

Этого только и ждал Максим.

Встретившись руками, они сразу напряглись. Казалось, еще секунда, и кто-то из них встанет на колени. Кто же? Максим Корюков?.. Нет, он, кажется, и не думает об этом. Брови чуть нахмурены, но губы и глаза улыбаются. Пальцы его руки посинели. Кажется, сию же секунду из-под ногтей брызнет кровь, но он улыбается, как бы говоря: чувствую, силен ты, Капелька, рука у тебя железная, а воля и нервы слабоваты. В самом деле, Капелька уже оскалил зубы, глаза налились кровью. И вот у него затряслась голова. Еще секунда, и… Капелька на коленях!

— Ну силен, командир. Сдаюсь.

— Зови ротного, — передохнув, сказал Максим.

— Есть, звать ротного. — Капелька побежал к диспетчерской будке.

— Рота, встать, смирно!.. — скомандовал ротный, выбежав из будки по сигналу Капельки.

— Вольно! Продолжайте занятие.

— Вольно! Продолжайте занятие! — повторил командир роты.

— А как насчет автоматов? — спросил Каплин. — Могу я просить автомат? С карабином в Берлине много не сделаешь…

— Посмотрим. Может, с автоматом пойдешь.

Ознакомившись с личными делами штрафников, Корюков и Верба остались в роте, чтобы поговорить с каждым и решить, кого в какой отряд направить.

5

А тем временем разведчики полка уже вышли на берег Шпрее. По темной и маслянистой, как смола, реке лениво перекатывались пологие волны. У самого берега от бомб, рвущихся вдали, чешуилась рябь, словно мелкая рыбешка непрерывно шла вдоль реки. Кое-где и в самом деле о камни берега билась рыба. Вот щука хлестнулась перед самым носом Лени Прудникова. Вероятно, была оглушена разрывом снаряда и всплыла, но потом ожила и нырнула вглубь.

С тесинкой под мышкой он уже был у самой воды и, не отрываясь, смотрел на противоположный берег. Туда поплыли два разведчика, с ними целая канистра бензина. Они должны устроить пожар, отвлечь на огонь внимание охраны лодочной станции, и тогда взвод разведчиков приступит к выполнению задачи.

«Переплыву, все равно переплыву, — твердил Леня про себя, — лишь бы судорога руки и ноги не свела».

Рядом с Леней лежал Николай Туров, опытный разведчик. Этот курносый, хитроглазый, горячий сибиряк, прозванный солдатами полковым чертом, никому не уступит в споре, а то и кулаки пустит в ход. И где только он не бывал, где только его не знают! До войны всю страну исколесил. Даже в Громатухе был. Картежник несусветный. Говорят однажды закладывал на банк свой палец: проиграл — руби палец, выиграл — получай банк. Не потому ли у него нет мизинца на левой руке?

Сейчас Николай Туров пододвинулся к Прудникову ближе.

— Ленька, что делаешь?

— Смотрю на тот берег.

— На-ка вот кусачки и бинт. Обмотай их.

— Зачем?

— Лодки на цепях, откусывать придется.

— Понятно. Давай. А ты куда?

— Я… Вот гвоздодер обматываю. Буду с корнем выворачивать. Да и замки… так сподручнее. Заложил в дужку, повернул — и готово. Не первый раз. Только внатяжку надо, и цепь в руках держать, чтобы не бренчала…

— Слушай, Николай… ты как поплывешь?

— Не бойся, возле тебя буду. Затем меня капитан к тебе приставил. Утонуть не дам…

— Спасибо.

— Потом скажешь спасибо, а сейчас… ага, вон вспыхнуло! Пора.

Туров поднялся на ноги.

— Лежи, — шепнул ему Леня, ухватившись за щиколотку его голой ноги.

— Ладно, дай посмотреть.

— А гимнастерки будем снимать?

— Зачем? Белую рубаху издали видно. Ну, лезь…

Леня спустился в воду.

— Ух, ух…

— Не ухай, что ты как в бане! — почти во весь голос одернул его Туров.

Метр за метром продвигаясь вперед, Леня перевел дыхание. Он все больше стал ощущать мертвящую силу холодной воды. Как густая, вязкая масса, она спутывала ноги, стягивала живот, обжигающим холодом сжимала бока, ребра — не передохнешь. В локтях, в суставах словно битое стекло, и его острые осколки мешали делать гребки. Позвоночник одеревенел и, кажется, стал хрупким, как пересохшая палка — нажми, и переломится. В ушах — щелчки, звон…

Похоже, перестало биться сердце, работает лишь сознание. «Нет, надо грести, грести, грести», — настойчиво билось у Лени в мозгу.

Держа тесинку под мышкой слева, Леня усиленно работал правей рукой. «Не плескать ни руками, ни ногами, — предупредил всех начальник разведки. Но вот под водой кто-то схватил Леню за пятку. И под животом что-то шелохнулось.

«Фу, черт, и тут не удержался от своих штучек», — возмутился Леня, сообразив, что это Туров нырнул под него. И вот уже вынырнул перед самым носом.

— Ногами, ногами работай…

И только теперь Леня спохватился, что ноги у него бездействуют.

Первым подплыл к берегу Туров и тут же набросился на Леню с кулаками: волтузил как мог.

— Что ты делаешь? — взмолился Леня.

— Грею тебя и греюсь сам. Вставай, пошли.

Через несколько минут Леня уже снял с цепи лодку, затем другую. Мертвая тишина. Туров работал у лодок основного причала. Вскоре подплыли сюда остальные разведчики. Тихо, без лишней суеты они начали угонять лодки к своему берегу.

Через полчаса сюда переправилась группа пулеметчиков штурмового отряда и заняла круговую оборону.

Оставшись с пулеметчиками на охране лодочной станции, Леня зашел в будку сторожа погреться. Тут же были капитан Лисицын и два обезоруженных немца. Они уступили Лене место у обогретого керосинкой угла.

— Выпей и протри грудь, — сказал Лисицын. — Это спирт.

Леня сделал попытку отказаться, но Лисицын приказал:

— Пей!..

— Шнапс, спиртус, гут, гут, — твердил немец, глядя на колпачок от фляги со спиртом.

Леня выпил, но не почувствовал крепкости: будто вода с терпким запахом, бьющим в нос.

— Пей еще, — настаивал Лисицын.

— Боюсь опьянею, товарищ капитан.

— Не опьянеешь. И раздевайся, сейчас тебе сделают втирание.

Второй немец, грузный, угрюмый, взял у Лени мокрую гимнастерку, брюки, белье и стал отжимать. А первый, улыбаясь, подставил капитану полусогнутую ладонь. Тот влил ему из фляжки несколько капель спирта. Растирая Лене спину и грудь, немец не умолкая болтал о чем-то с Лисицыным.

В десятилетке Леня изучал немецкий язык, но сейчас никак не мог сосредоточиться, чтобы понять немца. Наконец смысл его слов стал доходить до Лени.

— …Я много работал на заводе, я токарь, — говорил первый немец, — у моей жены трое маленьких детей.

— От тебя? — иронически спросил его Лисицын.

— О, капитан, моя жена честная.

— Еще бы, изменять такому красавцу.

Немец горделиво улыбнулся:

— Мы, немцы, умеем любить.

— Молодых, красивых, богатых и чужих, — опять язвительно добавил Лисицын. И Леня удивился, как запросто он разговаривает с немцем. Позже он узнал, что разведчики вообще запросто обращаются с пленными, если те ведут себя как положено.

— Нет, нет, капитан, я честный.

— Вижу. А этот тоже честный? — спросил Лисицын, кивнув на угрюмого немца.

— Он богатый человек.

— Помолчи, — сказал второй немец. — Я сам о себе расскажу.

— Ну говори, — предложил Лисицын.

— Я шеф филиала фотокомпании «АГФА» — Фриц Штольц.

— Постой, постой. Это не твой ли особняк на той стороне, в сосновом бору, недалеко от госпиталя?

— Да, да, мой. Там случилось что-нибудь? — выронив из рук отжатую гимнастерку, испуганно спросил Фриц Штольц.

— Ничего не случилось, все на месте, — успокоил его Лисицын. — Подними гимнастерку.

— Извините, господин капитан.

— Перед солдатом извиняйся, это его гимнастерка.

— Извините, пожалуйста, — Фриц Штольц поклонился, и Лене стало смешно: ему еще никогда никто не кланялся так низко.

Взяв из рук шефа филиала компании «АГФА» свое обмундирование, Леня оделся. Разогретое спиртом тело стало быстро согревать влажное белье.

— Ну, а как ты сюда попал? — продолжал допрашивать Штольца Лисицын.

— Мобилизация, фольксштурм. Приказ фюрера.

— А карабин тебе дал фюрер?

— Фюрер.

— Что ты теперь собираешься делать? Карабин мы тебе не отдадим.

Штольц не ответил, задумался.

— А?

— Господин капитан, отпустите меня домой.

— Сейчас пойдем вместе.

— Милосердие… — Штольц скрестил руки на груди. — Бог милует, бог милует…

— Не бог, а русский офицер, — поправил Штольца первый немец, назвавший себя рабочим.

— Господин капитан, я буду молиться за ваше здоровье, я прикажу своей жене, своей дочери любить вас.

— В такой любви я не нуждаюсь, — поморщившись, ответил Лисицын.

Веря и не веря, что русский офицер отпускает его домой, Штольц стал жаловаться на свою судьбу. Гитлер взял у него двух сыновей, один из них погиб на Восточном фронте, а второй неизвестно где. Штольц говорил, что ему нечего делать в Берлине, его хозяйство на восточном берегу Шпрее, поэтому он не будет сражаться за Берлин и остался здесь с целью бросить воевать, сдать оружие русским и вернуться в свою усадьбу.