а ученые рассеялись еще дальше, словно желая сохранить свою независимость. Алан любил повторять, что заставить ученых работать над общей целью – все равно что пасти кошек. Я должна была выступать последней, сосредоточившись на исследованиях местных горных экосистем, которые предполагалось увидеть во время выезда на следующий день. Некоторые презентации показывали резкую прибавку роста хвойных пород в ответ на опрыскивание необычайно густых зарослей дикой малины и кипрея, однако в большинстве случаев рост оказался минимальным или отсутствовал вовсе.
Тереза – резкая, осторожная исследовательница с севера – в выступлении отметила, что наличие на ее участках нескольких тополей не уменьшает роста елей, и они помогают хвойным деревьям избежать повреждений от морозов. Она рассказывала быстро, поглядывая на политиков. Ее прервал Рик – высокий говорливый менеджер из лесного хозяйства, который указал на одном из ее слайдов на горстку исключительно высоких деревьев на расчищенных участках – гигантов по сравнению с десятками более мелких. Он назвал их доказательством того, что свободно растущие деревья действительно имеют потенциал для очень большого роста, по крайней мере, в краткосрочной перспективе. С задних рядов подал голос мой друг Дейв, который получил степень магистра и доктора, работая в тандеме со мной. Он согласился с Терезой в том, что в полном удалении широколиственных деревьев нет необходимости, поскольку от этого выиграла только часть хвойных деревьев, а большинство осталось низкорослыми и еще более уязвимыми для морозов из-за отсутствия тополиного полога над ними. Кроме того, полная расчистка привела к снижению биоразнообразия, а это означало, что свободный рост нельзя назвать универсальным подходом. Однако Дейв признал, что вырубка принесла пользу хвойным деревьям на некоторых участках на севере, заросших после расчистки вейником.
Когда настала моя очередь, я представила данные нескольких экспериментов, доказывающих, что множество видов растений – тех, на которые обычно направлены программы уничтожения, – не вредят посаженным хвойным деревьям так сильно, как предполагалось, если вообще вредят. На большинстве вырубленных участков хвойные деревья росли среди местных растений – кипрея, вейника, ивы – так же хорошо, как и после их удаления. Влияние березы на пихту было сложнее и зависело от густоты древостоя, богатства почвы, подготовки участка, качества посадочного материала, распространенности в исходном лесу корневой гнили, вызванной грибом Armillaria. Реакция зависела от условий и прошлого каждого конкретного участка и требовала понимания местного леса. Я продемонстрировала, сколько берез можно оставлять в определенных ситуациях, чтобы обеспечивать хороший рост хвойных пород, минимизируя при этом корневые заболевания и поддерживая биоразнообразие. Мое исследование было строгим, однако охватывало небольшой период – будучи таким же «молодым», как и я. Коллеги кивали, когда мои выводы совпадали с их. В приподнятом настроении я перешла к последним слайдам.
Я объяснила, что такие кустарники, как ольха и шефердия, полезны для своих колючих соседей, поскольку дают дом симбиотическим бактериям, фиксирующим азот. «Не говоря уже об их роли в обеспечении птиц пищей, людей – лекарствами, а почвы – углеродом, – подумала я. – В предотвращении эрозии, пожаров и болезней. В превращении леса в прекрасное место для жизни». Политики за передним столом молча наблюдали за происходящим. Я поймала их хмурые взгляды и встревожилась еще больше, когда какой-то управленец в возрасте за шестьдесят прервал меня и сказал: «Ваши данные слишком краткосрочны, чтобы доказать, что эти растения не подавляют хвойные деревья».
Сидевший за соседним столом молодой лесовод в зеленой бейсболке, прикрывающей глаза, заявил, что мои исследования не соответствуют поведению растений в его лесах. Он бросил взгляд в сторону начальства, ожидая одобрения. Преподобный, до сих пор хранивший молчание, сидел неподвижно, остальные участники за его столом собирали бумаги, готовые разойтись. «Пока все в порядке», – подумала я. Я закончила доклад, Алан поблагодарил всех, а ученые, похоже, планировали выпить пива. Руководители поднялись, обсуждая нормативы, а затем расслабились и последовали за Дейвом и Терезой в паб «Duffy’s». Меня немного утешило, что один лесовод, спокойно делавший заметки, сказал приятелю: «Это было полезно. Я не хочу расчищать там, где не нужно».
Меня ждали Дон и Ханна, сидевшая в автокресле. Она взвизгнула, когда я поцеловала ее. Заняв место рядом с Доном, я откинула голову и простонала: «О боже. У других исследователей были хорошие данные, но политики все еще скептически относятся к моим результатам».
Дон, всегда более оптимистично настроенный, заверил, что все пойдет веселее, когда мы поедем в лес.
На следующий день я планировала показать три насаждения пихты Дугласа, которые моделировали различные условия: хорошие, плохие и отвратительные, демонстрируя естественную изменчивость березы, росшей на различных вырубках по всему ландшафту. Одно из них отражало подавляющее большинство лесопосадок – березняк низкой плотности, посеянный или проросший сам по себе после вырубки. Другие иллюстрировали две более редкие ситуации – густые заросли там, где обилие семян нашло себе плацдарм, и немногочисленные ростки там, где семян практически не оказалось. Эти насаждения были молодыми, примерно десятилетними – тот самый возраст, в котором производится расчистка для обеспечения свободного роста. Я выбрала эти участки, чтобы показать: береза обычно не так конкурентоспособна, как предполагается, и поэтому лесоводы устраивают мероприятия, несоответствующие местным условиям. Переоценка угрозы со стороны немногочисленных берез-соседей может привести к неожиданным последствиям, потенциально закладывая уязвимость леса, при которой уменьшение биоразнообразия может снижать продуктивность, увеличивать риск ухудшения здоровья и способствовать распространению пожаров.
В конце концов, то, что мы делаем в ранние годы развития, определяет стойкость и приспосабливаемость в будущем. Точно так же, как с детьми.
Я думала, представление аргументов непосредственно в лесу, среди деревьев, поможет быстрее прийти к соглашению, что нынешнюю политику нужно корректировать для лучшего отражения происходящего в природе. Все же любовь к лесу – единственное, что нас объединяло. Мы с Аланом арендовали на день сияющий внедорожник «Шевроле-субурбан» и повели кавалькаду машин из Камлупса на север вдоль реки; на заднем сиденье устроились Рик и Преподобный. Замыкали колонну Джин и Барб на нашем полевом пикапе. Алан – как любезный хозяин – непринужденно рассказывал о темпах заготовки леса в провинции и отставании на неправильно восстановленных сплошных вырубках; все обсуждали, кто может возглавить следующую инициативу по финансированию исследований, но я молчала. Кроме того, меня тошнило: я снова была беременна. Я делала вид, что сверяюсь с картамы и записями. Рик с раскатистым смехом описывал свой любимый эксперимент на севере, где травы душили ели, – ориентир его политики. Когда мы проносились мимо песчаных кос с тополями и каменистых осыпей с пихтами, Преподобный распространялся о прореживании лесов, превышающих определенную плотность,