шип, и не оставить на нем часть своего существа. И оттого он не уезжал, и часто проходил мимо белого соседского домика, отделанного темным деревом. Теперь, когда он ближе узнал фрау Энтрис и она кое-что рассказала ему о себе, жизнь ее не была уже загадкой для него. Он вполне ясно представлял себе теперь покойного судебного пристава, о котором вдова говорила спокойно и безо всякой хулы. Это был, очевидно, пустой человек, не сумевший понять все, что было ценного в его жене и извлечь это из-под маски строгости и суровости. Шлоттербек был убежден, что возле толкового человека, в хороших материальных условиях, женщина эта может быть жемчужиной. Скупость ее казалось, была хобби, в одиночестве и разочаровании выросшим в страсть, да и не была, в сущности, жадностью, т. к. она питала уважение ко всякой ценности, которую старалась сохранить и спасти от гибели помимо соображений личной выгоды. Чем ближе он узнавал фрау Энтрис, и составлял себе представление о ней, – чему, конечно, много содействовали влечение к ней и надежда – тем больше он убеждался в том, что в Герберсау ее и понять вовсе не могли. Он и земляков понимал теперь лучше, хотя они и не стали ему от этого милее. Во всяком случае, он сознавал, что в нем не тех же черт, или он уже утратил их и ему также трудно будет ужиться здесь и развернуть свои силы, как и фрау Энтрис. Мысли эти, помимо сознания его, выражали лишь смутные томления его по новой семье и надежду озарить свою одинокую жизнь иллюзией бессмертия.
Лето достигло своего зенита и садик вдовы ликующе и далеко благоухал среди раскаленной, песчаной местности, особенно по вечерам, когда на близкой лесной опушке птицы облегченно славили чудесный день, фабрики в городе замолкали, и в наступавшем безмолвии поднимался снизу тихий шум реки. В один такой вечер Август Шлоттербек вошел без спросу не только в сад, но и в дом фрау Энтрис, где о приходе его возвестил тоненький, испуганный колокольчик, и хозяйка встретила его удивленно и даже как будто недовольно. Но он объяснил, что должен был во что бы то ни стало прийти в тот день, и она ввела его в холодную, с голыми стенами комнату, но опрятную и озаренную закатными лучами. Быстро сняла свой передник, села на стул подле окна и предложила сесть и ему. Шлоттербек повел длинную, обстоятельную речь. Рассказал ей всю свою жизнь, просто и кратко рассказал про первое свое супружество, несколько теплее описал свое возвращение домой, свое первое знакомство с ней и напомнил ей много разговоров, в которых сказалось их взаимное понимание. И вот он пришел, она догадывается, конечно, зачем, и, наверное, даже не очень удивлена. Насчет моего состояния могу сказать вам следующее. Я не миллионер, как говорят здесь, но около четверти миллиона или немного побольше того, пожалуй, и наберется. Мне кажется, впрочем, мы оба слишком еще молоды и сильны, для того чтобы отречься от личной жизни и схоронить себя. Неужели такой женщине, как вы, доживать век в одиночестве и уходе за садиком, вместо того, чтобы начать сызнова жизнь и, быть может, наверстать счастье, которого не хватало раньше?
Фрау Энтрис сидела, сложив обе руки на коленях, и внимательно слушала претендента на ее руку, который все больше и больше оживлялся, часто протягивал правую руку, словно предлагая ей взять и удержать ее. Но она ничего подобного не сделала, сидела спокойно и слушала, и как будто, даже, не понимала того, что кто-то пришел к ней с дружбой, любовью и лаской. Оба сидели близко, друг против друга, он возбужденный, помолодевший от своих желаний, она, исполненная тихой радости, взволнованная оказанной честью, будто юбилярша, и на лицах их горело прощальное пламя низко стоявшего уже солнца. Так как она не ответила, не подняла глаз в своем мечтательном раздумье, то Шлоттербек, выждав паузу, опять заговорил. Ласково, с надеждой в душе, стал он рисовать ей, как все устроилось бы, если бы она согласилась, как начали бы они тихую, трудовую жизнь где-нибудь в другом месте, не связанном с грустными воспоминаниями, жизнь скромную, но все же самодостаточную, с большим садом, и ежегодно еще откладывали бы что-нибудь. Он говорил вполголоса, с задушевной мягкостью, согретый ее милой близостью, озаренный красно-желтым мягким светом заката, и довольный уже тем, что она слушает его и позволяет ему говорить и просит ее руки. Она молчала и слушала с тихой приятной истомой в душе. Она не отдавала себе ясного отчета в том, что это сватовство, и, быть может, самый важный момент в ее жизни, и это не волновало, и не тревожило ее. У нее решение уже было готово, она ни на мгновенье не остановилась на мысли о том, чтобы отнестись серьезно ко всему этому. Но минуты неслись так легко, будто на крыльях музыки, и она слушала, как во сне, и не была способна была ни на что, ни даже на то, чтобы кивнуть головой или подняться с места.
Шлоттербек опять замолк, глубоко вздохнул и вопросительно взглянул на нее. Она сидела по-прежнему с опущенными глазами, чуть заалевшимися щеками, словно смотрела на какое-то приятное зрелище, или внимала какой-то необычайной музыке. И он опять протянул ей руку, которой она, однако, не заметила. Он опять с увлечением мечтателя заговорил о их счастливом будущем. Ему казалось, что тонкие золотые нити этого будущего уже в его руках. Обоим казалось позднее, что они долго, долго сидели так зачарованные, друг подле друга, но это были лишь минуты, так как солнце все еще стояло над горами, на той стороне реки, когда внезапно нарушена была тишина.
Больная сидела в смежной комнате. Уже необычный визит привел ее в возбужденное, беспокойное состояние. Затянувшийся же тихий разговор наедине исполнил ее самых мрачных предчувствий и безумных мыслей. Ей казалось, что совершается, что-то необычайное и опасное, и так как думать она способна была только о самой себе, ей овладел постепенно все возраставший страх, что этот чужой человек пришел затем, чтобы ее увести. Пресловутый визит блюстителей порядка оставил в душе ее тихую, опасливую тревогу, и с той поры, при малейшем нарушении заведенного порядка в доме, несчастной девушкой овладевали дикие мысли о насильственном уводе и заточении в каком-нибудь незнакомом далеком месте. Она боролась некоторое время с охватившим ее страхом, но затем силы изменили ей, и она с громкими, отчаянными рыданиями вбежала в комнату, бросилась к ногам невестки, и