Читать интересную книгу История Роланда - Пилип Липень

а) объект важен; ты влюбляешься, если объект близок к твоему идеалу;

б) объект неважен; ты влюбляешься, если у тебя есть потребность влюбиться.

«Ролли, ты жалок в своей неспособности понять!» – сказал он мне напоследок, удаляясь в свою комнату. Он шатнулся от страсти и вцепился в дверной косяк. «Расстелить тебе, Хули?» «Оставь».

Ночью он приходит ко мне и садится в ногах, повесив голову.

Я: Брось, брат. Вот послушай – я это вычитал у старцев – если ты тоскуешь, то нет лучшего средства для исцеления, как представить, что твоя тоска не есть продукт твоих переживаний и страданий, а есть наваждение. Невидимые тёмные сущности, вьющиеся вокруг тебя, внушают тебе печаль и тщательно взращивают её, чтобы потом питаться испарениями отравленной души. Гони, гони их, Хули! Кыш, сволочи! Прочь! И сразу легче становится – точно тебе говорю.

Хулио: Но в таком случае логично предположить, что если тебе хорошо и весело – это не меньшее наваждение. Да-да, светлые сущности исподволь закладывают в тебя мушиные личинки радости, растят – и жадно ими насыщаются. Смотри, как горят их алчные глаза! Кыш, кыш, паразиты!

*всполошённый шелест крыльев, карканье, кряканье*

E5. На обороте портрета. О правде

«И вот однажды ты понимаешь, что всё, принимаемое раньше за обиду, за глупость, за непонимание – всё это правда, а ты был неправ. И что ты был плох, и есть плох – и когда же, когда же ты станешь хорош?»

E6. Побег и скитания. В поисках

«Вечно страдающие люди не такие уж и дураки, какими кажутся на праздный взгляд. Разве страдание – не лучший способ чувствовать пульс и жар жизни?» Так размышлял я, спускаясь по лестнице.

На каждой лестничной площадке я сворачивал в коридорчик с квартирами и в поисках незапертой двери нажимал все ручки одна за одной. Не то что бы меня тянуло воровать, нет, отнюдь; я взыскал лишь откровенности и открытости. Мне казалось, что вот, я сейчас войду, и меня обнимут, и назовут братом, и будут смотреть серьёзными синими взглядами. И будет торжественная клятва, вроде клятвы на верность отечеству, торжественная до слёз на глазах.

Открытая дверь попалась мне то ли на девятом, то ли на восьмом этаже, но за ней меня ждало нечто другое: табурет с подушечкой на сиденье и репродукция Перуджино с поклонением волхвов. На скрип петель из глубин квартиры откликнулся старческий голос: «Внучек? Внучек?» Я представил, каково это будет – удивление, объяснение, нескончаемо долгое знакомство – и тихонько притворил дверь. Нет, это было не то, что я искал.

Чем ниже я спускался, тем больше попадалось мне незапертых дверей. За одними стоял густой пар щей, за другими школьники учились кататься на роликах, за третьими обнажённая мокрая женщина шлёпала из ванной за забытым полотенцем. Некоторые двери застыли приоткрытыми, пахло жареной рыбой, крепким одеколоном, кошки тёрлись боками о косяки, студенты переписывали конспекты. Я не понимал, что ищу, но методично медлил у каждого порога, дотрагиваясь до коричневых и чёрных обивок, до золотистых гвоздиков, сличая номера и шрифты, сравнивая кнопки звонков.

На первом этаже все двери колебались в распахнутости, шевелимые порывистыми сквозняками. Я шёл как во сне, заглядывая в тёплые проёмы, наблюдая на вешалках пышные шубы, шерстяные шарфы, узорчатые варежки. Последняя дверь, за углом у лестницы, располагалась боком ко мне, и я не мог видеть, что внутри. Как во сне, я приближался, шаг, другой, третий, и вот мне открылось: низкое кривоногое кресло, спиной ко входу, а в нём – плечи в белом костюме, стриженый затылок, волосы по спирали вокруг центра. Белый Охотник! Я обмер. Девичьи ноги виднелись из-за кресла, накрашенные пальцы и колени упирались в пол, ритмично вздрагивала прядь. «Кто же ставит кресла в прихожей спиной?» – стукнула пустая мысль. Взмолившись, я отступил на носочках, просеменил по серому кафелю, бросился через четыре ступеньки вверх, спасать скарб.

E7. Истории зрелости и угасания. О завершённости

Когда мы приступили к вечернему рагу, Хулио пожаловался на постоянно мучающее его чувство незавершённости: сколько бы времени он ни проводил со своей любовью и как бы он его ни проводил, всякий раз потом кажется, что не всё сказал, не всё сделал, что за суетой и вознёй так и не добрался до самого главного.

– Я пробовал много раз, и так, и этак, но всегда в итоге одно, – Хулио горько вздохнул. – А ты, Толик? Ты, женатый на одной женщине много лет, взрастивший с нею двух дочерей, чувствуешь ли ты завершённость и удовлетворение в любви?

Толик поднял брови в знак того, что услышал вопрос и сейчас будет отвечать, и довольно долго дожёвывал с поднятыми бровями. Дожевав, он отпил значительный глоток шампанского, и твёрдо сказал:

– Нет. Всё равно есть незавершённость. Может, нужно помереть вместе?

Валик заметил, что это вряд ли поможет:

– Потому что незавершённость, о которой вы говорите, намного шире: она возникает по отношению и к родным, и к друзьям, и к просто знакомым, а иногда даже и к случайным прохожим. Не замечали?

– И к предметам, – добавил Колик, открывая новую бутылку. – Это же Кант. Ограниченность познания. Ваша завершённость невозможна в принципе.

И тут все дружно посмотрели на меня. Братья застали меня врасплох: я разворачивал конфету, стараясь не шуршать фантиком. Ну! Говори, Ролли!

– В условиях ограниченности познания долг каждого честного человека – отказаться от любви, – сказал я, краснея.

E8. Истории безоблачного детства. О трусости

Однажды в субботу, когда папа сидел в солнечном квадрате у окна, пил кофе, курил сигару и был явно доволен жизнью, мы с братиками прибежали к нему и сказали:

– Папенька, как ты можешь иметь такой счастливый вид, когда в мире столько зла и страданий? Это преступный эгоизм! Это подлость!

Папа покраснел, помрачнел, погасил сигару прямо в кофе и решительно встал:

– Вы правы, дети мои! Вы правы! Пора прекращать подлеть, пришло время действовать!

– Да, папенька, действовать!

– Итак. Ты, Толик, поди сыщи нищих, бездомных и голодных, да побольше, и приведи их сюда, пусть живут в нашем доме. Подаришь им свою одежду и игрушки, а сам ступай в детдом. Вы, Валик и Колик, идите в поликлинику и отдайте себя на органы, спасите жизни тяжело больным. Да глядите не жадничайте! Ты, Хулио, бери маму, води по улицам и предлагай её несчастным, страдающим без женской ласки, горбунам, старикам, извращенцам. И сам предлагаться не ленись. А мы с тобой, Ролли, пойдём на войну, будем бороться за справедливость! Вот тебе винтовка и пули. Ты будешь стрелять за красных, а я за белых, или наоборот.

– А почему не вместе, папенька?

– Потому что по-своему правы и те, и другие, и всем нужна наша помощь! Ну, что смотрите? Люди страдают, гибнут, а мы прохлаждаемся! Вперёд, сыны!

Но нам вдруг стало жалко всего нашего, и мы заплакали, и убежали. Струсили. Слабаки. И с тех пор мы никогда не мешали папе пить кофе и курить сигару.

E9. Мрачные застенки. На охоте

Долго и болезненно переживая позор неудачно отравленной пиццы, я две недели безвылазно просидел в комнате и выбирался лишь в столовую и в библиотеку – чтобы пообедать с Леной и полистать прошлогодние поэтические подшивки. Впрочем, я практически сразу начал вынашивать новый план, не менее классический: убийство на охоте. Каждую среду программисты выезжали верхом в лесную усадьбу и стреляли фазанов, гнали кабанов, травили медведей, ловили лис – смотря по сезону. Раньше я избегал принимать в этом участие, жалея беззащитных зверят, но теперь полез на антресоли и достал свой старый девятимиллиметровый карабин. Сдул пыль, погладил прохладный берёзовый приклад, пощёлкал по цевью, фукнул в дуло и полежал немного в кровати, прокручивая в воображении, как за полдня перестреляю всех узурпаторов по одному. Никто и не заподозрит; я же вернусь в Училище триумфальным победителем и освободителем. Я выглянул в окно: программисты уже седлались, крепко топали сапогами, делились табаком, подтягивали подпруги, угощали лошадей яблоками и арахисом. Я терпеть не мог конского запаха и решил поехать на маршрутном такси. Мешкать было нельзя; наспех полив из баночки с талой водой бегонии, я запер дверь и побежал во двор. Программисты гарцевали и посвистывали, их авангард уже вытягивался из ворот направо, в сторону шоссе. Маршрутка ждала меня – тучный седой таксист приветливо махал рукой и бодро газовал. Я устроился на переднем сиденье рядом с ним, и он тронулся, на ходу настраивая радио. Передавали тягучий электрический блюз; мы набрали скорость, и программисты сразу оказались далеко позади, а спустя полчаса я, щедро расплатившись, спрыгнул на песчаную обочину. Таксист заглушил двигатель и развернул завтрак, а я углубился в пущу. Цвели кислица и гусиный лук, порхали крохотные корольки и крапивники, издалека доносились звон кузницы и скрип мельницы. Каждая тропинка здесь была мне знакома, и я, уверенно взяв к северу, обогнул усадьбу, перебрался через овраг и поднялся на поросший молодым сосняком пригорок, откуда открывалось стратегически безупречное обозрение. Коротая время, я развёл костёр, заварил чай из зверобоя и чабреца и наблюдал за белками. Вскоре, через час или чуть более, послышался охотничий рожок, показался белый треугольный вымпел, мелькнул меж стволов багряный плащ Главного Программиста. Они спешились и рассыпались широкой неровной цепью, высоко поднимая колени в зарослях осоки и чернобыльника. Один, знакомый мне одутловатый блондин, редкий мерзавец, карабкался по краю оврага в мою сторону, и я скользнул ему навстречу, наискосок. Отряхнув брюки, он зевнул и стал вертеть немытой головой, высматривая добычу. Я поднял карабин, тщательно прицелился в выпуклый лоб, и тут он заметил меня. «А, Роллтон-бой! Иди-ка сюда. Смотри, что это с моим ружьём? Видишь, как дуло сплюснулось? Будто молотом расклепали. От чего такое может быть? А у тебя нормально? Слушай, дай мне своё, тебе оно всё равно ни к чему. Я пока лез, двух горностаев видел! Славный карабин. На тебе за это орешков… а вечером ещё киселя поешь. Вот спасибо! Ну прощай».