пан Леон меж тем обернулся в сторону управляющего, ища у горба одобрения и поддержки, – она у нас на холме стоит, на самом высоком, да вы же знаете, пан комиссар, но шпаг там не обнаружил. Не обнаружил я их и в за́мке. Но вот с женой я все-таки разошелся. Да, господа, да-да-да.
– Леон!.. – вновь оборвала сына Ядвига Ольгердовна.
– Ушла в революцию моя благоверная.
– Не без твоей помощи… – Складывалось впечатление, будто Ядвига Ольгердовна простукивала молоточком терпение сына.
Но терпения пану Леону было не занимать.
– Возможно. Но очевидно, что прежде всего здесь сказалось влияние тех злополучных шпаг, хотя к тому времени их в доме уже не было.
Белоцерковский посмотрел на хозяина дома, словно только что разбужен был.
– На открытку с поездами похоже, – сказал Верховой восхищенно.
У старухи Ядвиги от такого сравнения прошел кашель.
Управляющий встал прямо за спиною своего господина, как единственно верный ответ на неразрешимый веками вопрос.
Горничные внесли гуся. Это был воинственный Друджик. Из круга печеных яблок Друджик вырваться уже не мог, как не мог больше и заступиться за своих гусынь, загнать на дерево кошку, щипнуть бабу за подол… Зато как величественен, как скульптурно осанист и белоснежен был Друджик на большом блюде, на большом столе, пока горничные не начали возиться с ним, пока не осело Друджиково туловище, не захрустели, не затрещали все его косточки и не брызнул горячий сок из боков на луковые колечки.
Чарочка за чарочкой, лафитничек за лафитничком. Водка-«тройник», бимбер (Ян сам производит и настаивает на ореховых перегородках), хреновка и перцовка с медом, сливовица (также Янова), настойка айвовая, наливки черносливовые и ежевичные, яблочник…
– Тепереча у нас ход крутой, но смазанный, – опасно повеселел Ваничкин.
Друджик хрустит, мясо его, белостолбовскими яблоками смягченное, сочное, кое-где с кровиночкой, такое вкусное, не уследишь, как проглатываешь. Пейте водочку, господин комиссар, водочка чистая, ни чести не запятнает, ни мундира. А Друджика все равно на всех не хватит… это очевидно…
Кондратенко сначала Друджика вилкой и ножичком поддел, степенно так, как старуха, а потом – чего церемониться, годы-то все равно не те, происхождение – тоже, ухватился руками за гусиную ножку, и давай в себя проталкивать. Ай, гусь славный, ай-ё, поживший-погулявший, травку пощипавший!.. А старуха Ядвига вздыхает тяжело и то на сына своего взгляд укоризненный бросит, то к Яну повернется. А тот в ответ незаметно, но так, чтобы старухе видно было, головой качнет, плечи поднимет и тут же опустит, в знак солидарности. А горничные – те в стороночке, горничные не мешают господам, они у камина стоят, но если надобность какая, тут же подлетят, тут же желание застольное исполнят. Правда, пока что никто ничего не говорит, не просит, все Друджиком увлечены.
Но вот и его гусиная слава к концу подошла. А между командиром полка и паном Леоном неожиданно завязалась оживленная беседа.
– Господин офицер, вразумите, что делают в полку командиры, понимаю, но никак не могу взять в толк, к чему в полку комиссар и каковы, собственно говоря, его служебные функции?
Ответив пану Леону пару раз: «Ась?», Верховой все-таки попробовал объяснить, что комиссар является нравственным и, так сказать, духовным наставником личного состава полка.
– Понимаю, понимаю, – перебил его пан, – значит, комиссар – это своего рода красный поп.
– Leon, po co ci to potrzebne? – попробовала остановить сына старуха.
– Религию мы, господин ротмистр, не признаем, – сказал Ефимыч, внимательно следивший за беседой.
– Комиссар воспитывает бойцов в духе преданности новой родине и идеям большевизма, вселяет в них бодрость, следит, чтобы бойцы были здоровыми и веселыми, – вступился за комиссара комполка.
– «Здоровыми и веселыми»?! – Пан ротмистр вздохнул тяжело. – Ну на фокусника пан комиссар не похож, может, он искатель новой веры, новой правды? Что же вы ищете? – обратился пан Леон к комиссару. – Какое волшебное зелье есть у вас от болезней, чтобы делать всех веселыми и здоровыми?
– Мы ищем всеобщее благоденствие в вечности, – нашелся комиссар, несмотря на неожиданно прямо поставленный ясновельможным паном вопрос. – Вот и вся наша стратегия.
– Всеобщее благоденствие?! – Пан изломал бровь, как это делал в салонах, когда не мог ни понять, ни принять чью-то позицию, и подлил комиссару «чистенькую».
– Разумеется, всеобщее, всечеловеческое. Разве может живой человек существовать отдельно от других людей, иметь иные, нежели у них, интересы и представления о жизни? А лекарств у меня нет, я не лекарь. И веселье внушаю исключительно победами большевиков на фронтах революции.
– Вечность и благоденствие… Интересно, как вы их себе представляете. – Ядвига Ольгердовна уставилась на остатки Друджика.
Возникла неловкая пауза.
Пан Леон кивнул головой в знак того, что понял комиссара, хотя по выражению его лица сказать этого было нельзя.
– А вы, Родион Аркадьевич, что ищете вы? – обратился он уже к Белоцерковскому, чувствуя, что время розенкрейцерства наступило.
Родион Аркадьевич, быстро проглотив остывающий кусочек Друджика, сказал, что сейчас уже и не ищет ничего, одну лишь мечту холит: добраться до своего учителя, до группы единомышленников, от которой они отстали из-за болезни сестры. И хотя ему очень хотелось рассказать ясновельможному пану о «Четвертом пути», об «идиотах», о трех силах и мифических кругах, которые каждый из нас себе сначала нарисует, а после запирается в них, рассказать о том, как в августе 1918 года под водительством учителя переходили они через Кавказские горы, – но что-то удерживало его от этого рассказа, словно сам Джордж Иванович со своего комода не позволял ему это сделать. Вместо всего перечисленного Родин Аркадьевич принялся говорить общо и довольно-таки путано, мешая времена, события, людей. К тому же он без конца теребил свои запонки.
– Ах, вы не поверите, сколько мы всего претерпели, – поддержала брата Ольга Аркадьевна, – не поверите, сколько всего на Кавказах на нас обрушилось. – И, сама испугавшись своих слов, смолкла, сникла – на сей раз вполне искренне.
– Мы с Джорджем Ивановичем, – очень осторожно вышел на новый виток Родион Аркадьевич, – познакомились еще в Петербурге…
«А мне говорил, что в Москве», – отметил про себя комиссар.
– …знаете, в тот момент, когда существо человеческое стремится к проявлению впечатлений, и восприятие мира его предельно обострено… – командир третьего эскадрона в эту минуту громко рыгнул и, озадаченный своим же непроизвольным поступком, закрыл рукою рот, чтобы тут же не загоготать. Белоцерковский продолжил: – Мы шли от большого Бога к маленькому «я». А потом – Россия «без власти», революция, дорога, северокавказская мистерия… – и снова за помощью к запонке своей обратился.
– А вот это интересно!.. – оживился ясновельможный пан. – Родион Аркадьевич, просил бы вас поподробней, коли не возражаете и