У нее была такая милая для меня манера, совсем как у англичан, задавать одним словом вопрос в конце фразы. «Правда?» — говорила она.
— Мне хочется, чтобы ты меня целовал. Видишь, какая я искренняя? Я тебе честно скажу, только не смейся, мне очень хотелось там, на кровати, чтобы ты все сделал, что хотел сделать… Да не красней ты, умоляю! Но я не могла тебе позволить потому, что сама еще не решила, и еще потому, что я очень обязана всем, даже жизнью, Марии Тихоновне. Я не могу обмануть ее доверия. Но я смогу переубедить ее, если она приготовила для меня другую участь.
Мне хотелось сказать: «Голубушка, девочка, твоя участь куда хуже, чем тебе кажется. И это не выбор мужчины, а выбор жизни или смерти».
— Сколько вас в клоне? — спросил я.
— Десять, — сказала Даша. — А почему ты спрашиваешь?
— И всегда было десять?
— Нет, сначала было пятнадцать. Пятеро уже устроили свою судьбу.
— Ты их видела после этого?
— Это же невозможно! Они в других городах и даже странах. Давай говорить о нас, а не о других.
— Я просто думал, где тебя искать, если тебя отдадут замуж в Австралию?
— Это шутка?
— Шутка.
— Ты слишком часто шутишь. Иногда я даже не представляю, верить тебе или нет. Ну, что ты придумал?
— Скажи, когда вы будете в следующий раз в бассейне?
— Сегодня среда? Значит, в субботу.
— Я не дотерплю!
— Еще как дотерпишь, — возразила Дашенька. — Но попрошу ни с кем больше на свидания не ходить.
— Слушаюсь, мой женераль!
— Я могу быть ужасна.
— Я чувствую.
— Можешь меня поцеловать.
— А обнять можно?
— Ваня, ну кончай свои шутки!
И мы целовались еще минут десять или двадцать, хорошо еще, что все ушли из бухгалтерии.
7
Когда я проходил мимо хирургии, мне захотелось снова взглянуть на того человека, но я не успел этого сделать, потому что в коридоре меня поймал доктор Блох.
— Ну, ты молодец! — сказал он с улыбчивой угрозой. — Все с ног сбились — куда делся наш активист?
— Почему сбились?
— Кто-то не явился на ужин, при условии, что наши апартаменты куда как уступают Тауэру, никуда в них не скроешься. А вот ты скрылся.
Блох засмеялся.
Я боялся его куда больше, чем Григория Сергеевича. Вернее, главного врача я не боялся, а уважал. А Блох был недобрым.
— Ты хочешь, чтобы к тебе приняли меры? — спросил Блох. — И жить торопимся, и чувствовать спешим.
— Я в бассейн ходил, — сказал я. — В бассейн.
— Купался? Без плавок?
— Я смотрел. На девушек смотрел.
— И чего увидел? Вернее, кого увидел?
Я постарался не бояться. Я спросил, как будто ни в чем не был виноват:
— А где Григорий Сергеевич?
— Он давно тебя хватился. Иди в кабинет… А когда я отошел, он повторил с издевкой:
— На девушек смотрел… Эстет!
Я хотел заглянуть к нам в спальню, потом решил — лучше не буду откладывать. Открою Григорию Сергеевичу правду. А может, не говорить правду? Может быть — как получится.
Григорий Сергеевич у себя в кабинете сидел за столом и разыгрывал задачку на шахматной доске.
— Голубчик, — сказал он. — Ты загоняешь себя в непроходимые моральные дебри. Ты подумал, что эту девочку завтра могут позвать на Голгофу? Или труба выкрикнет твое имя?
— Любой человек живет точно так же, — сказал я, словно говорил не я, а кто-то втрое умней. — Начнется землетрясение…
— Не люблю философов, — сказал Григорий Сергеевич.
— Кто был моим отцом? Моим биологическим отцом?
— Излишняя информация.
Он закурил. Он курил через длинный металлический мундштук — в этом мундштуке было нечто старомодное и неестественное, словно лорнет.
— Ты лишил ее невинности на койке в пустой палате? — спросил он.
— Я никого ничего не лишал.
— Жаль, — сказал доктор. — Значит, тебя плохо учили.
— А кто тот человек в палате?
— Палата пустая.
Мы говорили о разных палатах.
— Это не маршал Параскудейкин.
— Я его не знаю в лицо. Мой доктор врал. Почему?
— Но спутать невозможно!
— Генерала сразу же увезли в центральный госпиталь Министерства обороны.
У его сигарет был особенный дурманящий запах. Григорий Сергеевич не курил вне своего кабинета.
— Надо будет взять тебя ко мне на дачу. Ты ведь никогда не ходил по грибы?
Я пропустил его слова мимо ушей.
— Позвольте мне видеться с Дашей, — попросил я.
— Сомневаюсь, что это разумно.
— Даже если мне суждено пожертвовать собой…
— Не преувеличивай своей роли. — Григорий Сергеевич пустил душистый дым мне в лицо, даже голова закружилась. — Ты ведь орудие справедливости.
— Но пока я жив, я могу любить, — взмолился я.
— Ты хочешь слишком многого. Ведь и ей никто не позволит играть с тобой в любовь.
— Я не согласен, — сказал я.
Я сдерживался, потому что не смел объявить доктору войну. И не был уверен, что меня поддержат братья, Вернее всего — нет.
— Я прошу вас, подумайте еще. — Голос мой был приниженным и даже умоляющим. Поверит ли он мне?
— Иди, — сказал Григорий Сергеевич, — еще не вечер. Был глубокий вечер.
Пора спать.
Барбосы находились в спальне, они уже легли.
— Ты где был? — спросил Рыжий. — Ты ее нашел? Я разделся, не зажигая света.
— Вы ему верите? — спросил я.
— А кому верить? — спросил Черный Барбос.
— Я не могу себе простить, что не поверил Алексею, — сказал я.
— Все знают, что ты на него настучал, — сказал Рыжий Барбос. — И они послали его вместо Олега. Все знают, что виноват ты.
— Я попался. Меня подставили.
— Как знаешь, — сказал Барбос.
— В палате маршала лежит другой человек.
— А что? — спросил Рыжий Барбос,
— Может, и здесь нас обманули?
— Зачем нас обманывать? — спросил Черный Барбос. — Мы же согласны.
— Мы заранее согласны, — сказал Рыжий.
Я лег, но не спал. Я знал, что попробую еще один ход. Может получится. А может — нет.
8
Когда Мария Тихоновна пришла к себе в кабинет, как раз пробило восемь.
К тому времени я просидел за шторой в кабинете три часа.
В пять я вышел из нашего отделения. Это лучшее время. Даже охранники спят.
Если не разбудишь дежурную сестру, то в любое место Института можно пройти незамеченным.
А кабинет Марии Тихоновны находится в углу второго этажа, высокого, старинного, но все равно только второго. И если вылезти на широкий карниз из женского туалета, то через три минуты ты в кабинете, при условии, что окно не заперто.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});