выдвинуты его ценностно-рациональные и аффективные моменты. Примечательно, что такое действие описывается не иначе как в дискурсе первичной, детской по тону, амбициозности. И здесь оказываются существенно важными не столько попеременно лидирующие приобретательские поступки соперников, сколько зуд победительного, опрокидывающего, буквально «затыкающего рот» партнеру, речевого оснащения, суммирующегося в дискурсе ритуального унижения, и хотя и не смертельной, но больно задевающей за живое брани. И эти дискурсивные параметры удивительным образом преемственны речевым манерам крестьянских «отцов». Можно сказать, что это неистребимый, уходящий в древние коммуникативные опыты, приправленный перчинкой нынешних сленговых формул, способ выстраивания дискурса повседневной полемики, рутинной соседской ругани, а по сути – укрощенной публичной войны.
Виктор Бородин, друг
Раньше мы были с ним, как говорится, «не разлей вода». Спали вместе, пили вместе. Если я где-нибудь хоть сто грамм водки найду, я иду до Виктора и разливаю эту стопку пополам. А если он найдет где-то бутылочку вина, – он до меня бежит сломя голову. Рыбалили вместе. У нас рыба тоннами перекручивалась. Снасти общие были. Если он попадет к рыбинспектору (а тогда самый большой штраф был 25 рублей), он прибегает и говорит: «Попался я к Марченку! Четвертак штрафа выписал…» Я вынимаю двенадцать рублей – на! Чтобы и штрафы платить пополам. И жены наши меж собой дружили. На каждый праздник встречалися. И вот случилось, что наши жены работали вместе в бригаде. Как-то раз зашабашили, кому-то машину зерна нагрузили, хозяин поставил магарыч, пару бутылок, закуски, в бригаде выпили и разбалакались. И моя жинка пошутила. Ну, не то что пошутила, а фразу такую сказала. А в это время кому-то надо было из бригады домой срочно смотаться, видно, к детям, после школы их покормить, что ли. Тогда же буквально сутками на току люди работали! А Анюта, жена Виктора Бородина, сказала той женщине, которая домой собралась бежать, от стола: «Ничего не станется с твоим домом, без тебя управятся!» А моя возьми, да и ляпни: «Конечно, – у тебя, Анюта, детей нема ни хрена, так тебе и бай дуже!» А они с Виктором так хотели детей своих иметь, лечились, по санаториям ездили. И, главное, такой тут парадокс – врачи говорят, что и она может рожать, и он способен делать детей. Но вот прожили тридцать лет, и она ни разу даже не забеременела. И вот в такой момент ей было сказано такое слово моей Евдокией! «У тебя детей нет, тебе и бай дуже, – так нехай молодица до деток бежит!..» И все! Расторгнулся союз женщин! Эти слова Дуси оказалися смертельной обидой для Анюты. Хотя моя потом и просила извинений, – «извини, мол, просто так, сдуру выскочило это у меня! Но мы же свои, – не обижайся, пожалуйста!..» А та ни в какую! Назад возврата не получилось. А мы с ним продолжали дружить, с Виктором. Но уже не так. Понимаешь, – когда жены в ссоре, то это и на мужчин передается. И хоть я к нему ходил, выпивал, он ко мне заглядывал, выпивал – уже все это было не то! Атмосфера прежняя исчезла! И потихоньку мы начали отходить друг от друга. Хотя, когда он недавно лежал в Краснодаре в больнице, и его облучали по поводу рака губы (он бензина соснул из шланга), я ездил к нему «Жигулями», проведывал его. Это было два года назад. И сейчас мы с ним встречаемся, друг другу даем зарядные устройства, аккумуляторы. Но это делается вроде бы как по инерции. По старой дружеской инерции. А на самом деле – он объезжает меня, а я объезжаю его. Никаких нет у нас общих точек. Отделились мы. Просто он бывший хороший товарищ. Хотя у меня половина Привольной ходит в хороших товарищах.
Так что из-за одной необдуманной фразы может дружба порушиться. Хотя тут и Дусю мою можно понять – она ж не из злого умысла это сказала. Она вроде как по-свойски это ляпнула. К тому же они были выпивши, после шабашки. Но Дуся в точку попала. И это произошло в компании. Скажи она это тут, в доме, – не было бы никаких проблем. Я уверен! А так-то это получилось при публике, в разгоряченном состоянии. И она рассерчала. Навсегда, видно.
В этом эпизоде рассказано о конкретном, досадном, нерасчетливом словесном озорстве жены Михаила Голуба, Евдокии Ивановны. Я был знаком с этой доброжелательной, улыбчивой хозяйкой и, конечно, огорчился, выслушав рассказ об этом происшествии. Разумеется, никакого желания обидеть («злого умысла…») у Дуси не было. Так уж вышло. Однако друг Голуба Виктор Бородин, вначале уверенно размещенный рассказчиком в «ближнем круге», фактически выпал из него. И это можно понять – так получилось. Но если подняться над этим мгновенным социальным пейзажем, чтобы смягчились его краски и сгладились зазубрины, можно различить главное: в этот, незаметный со стороны, клубочек частных человеческих отношений изначально вплетен чуть ли не главный нерв крестьянского мира – его заведомая общинность. Мы в очередной раз можем ощутить здесь сквозную его пронизанность гравитацией архаичных социально-этических норм, предполагающих заведомую неспрятанность даже самых тонких, весьма деликатных отношений. Этот мир не смущается их грубоватой прямотой. Действительно, «от людей на деревне не спрятаться», как сказал поэт. Крестьянский народ тоже не раз высказался по этому поводу. «На чужой роток не накинешь платок». «Сказал красно – по избам пошло». Но еще важнее оказывается здесь чуть ли автоматическое срабатывание того социального механизма, суть которого запрятана в народном афоризме «На миру и смерть красна». Но смерть – лучше, чем публичная насмешка. Так что в случае с Анютой этот механизм дает обратную отдачу, проворачивается грубым противоходом – и «на миру», в колхозной бригаде, эта обида приводит к смертельному вакууму в отношениях. Неосторожное словцо мгновенно разрывает давно притершиеся связи. Это крушение покачнуло и дружбу Голуба с Виктором Бородиным. «Атмосфера прежняя исчезла». «Отделились мы». Так бывает – в деревне. А возможны ли такие коллизии в городском коммуникативном пространстве? Конечно, вовсе исключить их нельзя, но опыт подсказывает – вряд ли. Дискурс предупредительности и аккуратно-осторожной, систематически неискренней любезности и обходительности вполне эмблематичен для городской гезельшафтности. И это понятно: ведь общего городского «мира» фактически не существует. Есть частные, разъединенные, «мелко нарезанные» социально-профессиональные, социально-культурные и иные жизненные пространства с принятой в них специализированной, неведомой для чужака, цеховой этикой. В таких бытийных зонах вырабатывается свой язык и тщательно настраиваются определенные дискурсивные тональности. Но вся эта специализированная манерность тотчас редуцируется и усредняется до дискурса осторожной отрешенности и охлажденной вежливости,