Радовало иное — будет теперь кому свои передать.
Глава 16
«ТАЙНА» ИСПОВЕДИ
А наутро Иоанн проснулся почти здоровый, разве что в теле была необычайная слабость, но оно и понятно. Он даже попытался встать с постели, но его тут же повело, потому пришлось несколько умерить прыть и посидеть, привыкая.
Зашедший в ложницу Феофил, будучи готов к встрече с покойником, остолбенело застыл прямо в дверях, разглядывая, как «покойник» сладко потягивается, сидя на постели. Однако не зря он обучался лекарскому мастерству в лучших университетах солнечной Италии. Мгновенно приняв радостный вид и напустив на лицо самую любезную из имеющихся у него в наличии улыбок, он удовлетворенно кивнул головой и заметил, вложив в голос максимум радости и уверенности:
— Я знал, что новое лекарство, кое я изготовил вчера для вас, непременно поможет, — но, подумав, что ни к чему наживать завистливого врага, тем более столько лет вместе, поправился: — Мы вдвоем с моим коллегой славно потрудились. Пока ваши несносные бояре весь день толкались и спорили у ваших дверей, мы уже знали, что вся их ругань совершенно напрасна, ибо править будет не Димитрий и не Володимер Андреевич, но вы и токмо вы, государь.
— Это сколь же я в небытие пребывал? — добродушно зевнув, осведомился Иоанн.
— Седьмиду, государь, — подобострастно склонившись, ответил Феофил и не удержался, чтобы не рассказать: — Тут на тебя монашеский сан хотели возложить, да я воспрепятствовал… — и добавил после паузы, опять-таки чтобы чего не вышло, да в откровенной лжи не уличили: — Бояре подсобили, хотя владыка Макарий и негодовал от такого непослушания.
— Стало быть, митрополит был подле моей постели? — уточнил Иоанн.
— Был, государь, был. И мнихи с ним были. У кого ряса в руке, у кого молитвенник с ножницами. Ну, для обряда.
— Выходит, мне не привиделось, — тяжело вздохнул Иоанн. — И много я ему наговорил?
— Всего не упомнишь, государь, — передернул тот плечами и замялся — как отвечать, чтобы царь не осерчал.
— Выходит, много, — сделал вывод Иоанн. — Мда-а…
— Так ведь ты в бреду был, государь. Лихорадило тебя всего, трясло — спасу нет. А в бреду человек известно — такого понарассказывает, что сам потом диву дастся — откуда чего взялось. Вот и у тебя тако же.
— В бреду, — задумчиво произнес Иоанн. — Это ты хорошо сказал, что в бреду, — и усмехнулся: — Будет на что сослаться, коли… И впрямь ведь не ведал, что нес. Так, околесицу глупую, не более, — подумав: «Хорошо если околесицу. А если выболтал что-то? Макарий умен. Ему только ниточку дай, а уж он сам до клубочка дойдет. Вон как лихо жития из-под его пера выходят».
Тут же припомнился день, когда он заехал на подворье к митрополиту. Что-то понадобилось, только что? Хотя неважно. Гораздо интереснее другое. Когда его проводили в келью владыки, самого Макария в ней не было — он как раз вот-вот должен был вернуться из Чудова монастыря. Пока хозяин кельи отсутствовал, Иоанн осмотрелся в покоях владыки. Везде было чистенько, опрятно, убранство тоже говорило исключительно в пользу хозяина — об его умеренности и привычке довольствоваться самым необходимым.
Скуки ради он подошел к столу и заглянул в листы, аккуратно сложенные тоненькой стопкой на краю. «Пометы», — прочитал он и от нечего делать скользнул взглядом чуть пониже, тем более что писал Макарий так же, как и жил — аккуратно и четко, буквица к буквице, все разборчиво и без излишеств, то есть завитушек. Начав же читать, не смог оторваться, пока не одолел шесть листов, после чего, услышав приближающиеся шаги в коридорчике, едва успел сложить их заново в прежнюю стопку и присесть подле на широкую лавку близ узенького, но высокого окошка и принять благообразный вид усталого от ожидания человека. И пока он возвращался обратно в свои палаты, то и дело крутил головой, приговаривая:
— Ну, владыка! Ну, силен! Ну и горазд! — а вот слово «врать», хотя оно и напрашивалось на язык, Иоанн так и не произнес, даже наедине с самим собой. И было это — ну да — где-то за полгода до очередного собора, на котором как раз зачислили в различные ранги святых аж два десятка человек. Тех самых, про которых и говорилось в «Пометах» митрополита.
Согласно им получалось, что все эти «Жития» новых святителей, которые праведные и преподобные, пускай не ложь от начала до конца, но и правды там не так уж много. А та, что есть, легко заменяется тем, чем надо. Вот захотел митрополит, чтобы будущего преподобного Никиту искушал в затворе диавол, и нате вам, пожалуйста.
Или такие строки в тех же «Пометах»: «Непременно добавить, кто именно избавил его от козней искусителя, указавши имена сих святых людей, но разных, дабы там был и прозорливый, и святый, и чудотворец, и постник и непременно летописец». А ниже еще одна помета: «Указати, будто он уже при жизни своими молитвами спас град Новгород от бедствий и непременно разных. К примеру, пожар и нечто иное — неурожай». Последнее слово было аккуратно вычеркнуто, а вверху вписано: «Лучшее будет засуха». И в самом низу еще одно: «Сыскать его нетленные мощи[130]. Поручить оное…» А дальше неразборчиво.
Были пометы, касающиеся жития Евфросина Псковского. Там и вовсе категорично указано: «Брата Варлаама житие негоже написахом — никако и смутно. Оное убрать вовсе. Кирику Василию указать, что надобно добавить, будто недоумевая, двоити либо троити аллилуйя, оный старец Евфросин ходил для уверения о сем в Цареград».
Ох и любопытные пометы…[131]
И Иоанн еще раз мысленно выразил надежду, что, кроме сущей околесицы, митрополит ничего от него не услышал.
На самом же деле до Макария все-таки кое-что донеслось…
Когда они только вошли, потому что даже верные из верных не могли в том воспрепятствовать, смирившись не перед силой — перед крестом, Иоанн и впрямь был в бреду. Вот только Феофил не добавил, что околесица, которую он при этом нес, была уж больно не царской, а скорее какой-то холопской. То он оправдывался, что не успел расчесать гриву Звездочки, то порывался идти, потому что коням не задано корму, то еще что-то. Словом, все это выглядело бы естественно для какого-нибудь холопа или конюха, но никак не царя.
Иоанн не видел и не слышал их ожесточенного спора, продолжавшегося и у постели больного.
— Яко потом он править станет, коли постриг примет? — возмущался Андрей Курбский.
— Тут не о правлении, но о спасении души надобно мыслить, — ответствовал Макарий.
— Он — царь, а потому о державе должен заботу иметь, — возражал Воротынский, а Палецкий, не желая ссориться с митрополитом, но тоже будучи против пострига, пытался приводить чисто богословские аргументы: