Читать интересную книгу Заяц с янтарными глазами: скрытое наследие - Эдмунд Вааль

ВКСД постоянно издавал приказы, имевшие отношение буквально ко всему: от мелочей гражданской жизни до принципов управления Японией, и часто в этих приказах находила отражение американская чуткость. Макартур решил, что необходимо отделить синтоистскую религию — тесно связанную с подъемом национализма, который произошел в последние пятнадцать лет, — от государства. А еще ему хотелось разрушить гигантские промышленно-торговые конгломераты:

Император — глава государства… Его обязанности и полномочия будут осуществляться в соответствии с новой Конституцией и… согласовываться с волей народа… Государство отказывается от суверенного права на ведение войн… С японской феодальной системой будет покончено… Отныне и впредь никакие дворянские права не будут ни в какой форме учитываться в функционировании государственной или гражданской власти.

Кроме того, Макартур решил, что женщины — впервые в истории Японии — должны получить право голоса на выборах, а двенадцатичасовой рабочий день на заводах и фабриках следует сократить до восьми часов. В Японию пришла демократия, объявил ВКСД. Местная и иностранная пресса подвергались цензуре.

У американской армии в Токио имелись свои газеты и журналы, а из будок часовых разносились громогласные звуки радио. Имелись у американцев и свои бордели (АОР — Ассоциация отдыха и развлечений), и санкционированные места для завязывания уличных знакомств («Оазис» в Гинзе, где поджидали девушки, одетые в «дешевые подделки под вечерние платья», как заметил один американец). В поездах имелись особые вагоны для солдат оккупационной армии. Реквизированный театр был превращен в центр «Эрни Пайл», где солдаты могли смотреть фильмы и киножурналы, пользоваться библиотекой или одним из «нескольких просторных холлов». А еще существовали магазины «только для оккупантов» — сеть МЗТ (магазинов заграничных товаров) и гарнизонные лавки, где продавались американские или европейские продукты, сигареты, домашняя утварь и спиртные напитки. Там принимали только доллары или военные платежные сертификаты (ВПС), военные чеки.

Поскольку здесь теперь была военная территория, почти для всего изобретались аббревиатуры, непонятные как для покоренных, так и для новоприбывших иностранцев.

В этом странном разгромленном городе прежние названия улиц исчезли, а на их месте возникли новые, например проспект «А» и Десятая улица. Кроме армейских джипов и черного «кадиллака» 1941 года выпуска, принадлежавшего генералу Макартуру, с мастером-сержантом за рулем и эскортом белых джипов военной полиции, проносившихся по улицам к штаб-квартире, — по городу разъезжали японские фургоны и грузовики на угле или дровах, изрыгавшие столбы дыма, и трехколесные такси бата-бата, застревавшие в выбоинах. Рядом со станцией Уэно еще висели объявления о розыске пропавших родственников или солдат, вернувшихся из-за границы.

Нищета в те годы царила страшная. Разрушено было 60 % городской застройки, потому жители ютились в крайней тесноте в лачугах, наспех сооруженных из любых подручных материалов. Большинство стройматериалов американская армия реквизировала в первые восемнадцать месяцев. Кроме того, у рабочих уходило много часов на то, чтобы добраться в город из предместных трущоб, штурмуя ужасные поезда. Купить новую одежду было практически невозможно, и еще много лет после окончания войны можно было видеть отставников, донашивавших военную форму с отпоротыми знаками отличия, и женщин в момпей — мешковатых штанах, которые обычно надевали, отправляясь работать в поле.

Не хватало топлива. Все мерзли. В банях заламывали цены, как на черном рынке, за первый час купания: потом температура резко падала. Конторы едва отапливались, но служащие «не спешили уходить домой по вечерам, потому что многим почти нечем было заняться. В большинстве контор зимой хоть слабо, но все-таки топили, и людям хотелось оставаться в тепле как можно дольше». В одну такую неблагополучную зиму железнодорожные чиновники объявили, что временно заглушат паровозные свистки, чтобы сэкономить уголь.

А главное, не хватало еды. Поэтому горожане еще до рассвета влезали в битком набитые поезда, чтобы в деревне обменять вещи на рис. Ходили слухи, будто крестьянские дома забиты деньгами. А еще люди ходили на дешевые стихийные рынки, которые выросли, как грибы, возле железнодорожных станций в Токио: там, под открытым небом и равнодушными взглядами солдат, можно было купить, продать или обменять что угодно. На рынке возле станции Уэно был Американский переулок, где торговали товарами, присвоенными или выменянными у оккупационных войск. Особенно ценились армейские одеяла. «Как деревья сбрасывают листья, так японцы сбрасывали свои кимоно, одно за другим, и продавали их, чтобы купить еду. Они даже придумали ироничное название своему злополучному существованию: такеноко — по имени бамбукового ростка, который сбрасывает с себя шелуху слой за слоем». В ту пору лишений у всех на устах была фраза: сиката-га най. Она означает приблизительно: «Ничего не поделаешь» (с подтекстом: ну и не жалуйся).

Многие из американских товаров — мясные консервы «Спам», крекеры «Риц» и сигареты «Лаки страйк» — поставляли на черный рынок панпан — «жалкое племя гарпий… девицы, готовые гулять с солдатами за еду… Днем они прохаживались в дешевых нарядных платьях из гарнизонных лавок, громко разговаривая и смеясь, почти непременно жуя резинку, или вызывали злость у голодных горожан в поездах или в автобусах, демонстрируя свое неправедно добытое добро».

Велось множество споров об этих девушках и о том, что они значат для Японии. Американские военные поначалу вызывали такой страх, что в поведении панпан видели своего рода самопожертвование, благодаря которому большинству японок удавалось уберечь свою честь. К этому прибавлялся ужас при виде их напомаженных губ, их одежды и манеры прилюдно целоваться. Эти поцелуи на улице сделались символом освобождения от старых обычаев, которое принесла с собой оккупация.

Появились и бары для геев. Юкио Мисима в своем романе «Запретные удовольствия», по которому в начале 50-x годов сняли сериал, называет их «гей-пати». Слово «гей» было написано у него латиницей. Это говорит о том, что тогда это слово было уже в ходу. Популярным у геев местом был парк Хибия. Здесь в качестве гида я могу положиться только на ненадежного Мисиму: «Юити вошел в мутный, липкий свет туалета и увидел ‘офис’, называемый так в среде посвященных. (В Токио таких важных мест было несколько.) Происходящая здесь молчаливая официальная процедура основывалась на подмигиваниях вместо документов, едва уловимых жестах вместо печатей, зашифрованных сообщениях вместо телефонов»[78].

Молодым необходимо было проявлять предприимчивость. Это поколение называли словцом апурэ — от aprèsguerre, послевоенное. Апурэ — это «студент колледжа, который посещает танцзалы, сдает экзамены, нанимая вместо себя доверенное лицо, и, скорее всего, зарабатывает деньги каким-нибудь нетрадиционным способом». Главным для этой молодежи были именно нетрадиционные заработки, потому что они стремились к американским стандартам жизни. Им удалось разрушить традиции, определявшие отношения к работе. «После войны опоздания стали нормой», — писал один японец, рассуждая об апурэ. Они могли опаздывать на работу, мошенничать на экзаменах, а еще их называли жуликами, которые способны сделать деньги из ничего. Они носили гавайские рубашки, нейлоновые пояса или даже башмаки на каучуковой подошве: «три священных сокровища», как их иронично окрестили, намекая на символы императорской власти. В первые послевоенные годы появилось море журналов для молодежи, публиковавших статьи вроде «Как скопить миллион йен» или «Как стать миллионером с нуля».

Летом 1948 года в Токио хитом была песня «Токийское буги-вуги». Она доносилась из уличных громкоговорителей и из ночных клубов: «Токио буги-вуги / Ритм уки-уки / Кокоро зуки-зуки / Ваку-ваку». Это начало касутори, низкопробной поп-культуры, — утверждала пресса, она еще захлестнет нас с головой. Это вульгарная и наглая, гедонистическая, не ведающая границ стихия.

Торговля выплескивается на улицы. На улице попрошайничают ветераны в белом, отстегнув и выставив вперед свои жестяные протезы вместе со списком кампаний, в которых им довелось повоевать. Всюду слоняются дети, которых война оставила сиротами. Они рассказывают, что их родители умерли от тифа в Маньчжурии, они попрошайничают, воруют, живут беспризорниками. Школьники клянчат у американцев чокоретто, сигареты, или повторяют фразы с первой страницы разговорника: «Спасибо! Спасибо огромное! Как поживаете?» Точнее, они произносят их так, как запомнили, в фонетической передаче: «Сан кью! Сан кью офури! Хау дей ду?»[79]