Этот пример в последние годы в советском языкознании ставился в связь как с вопросом о невозможности классового членения общенародного языка, так и с вопросом о невозможности существования классовых языков вообще. В таком двойственном истолковании данного исторического примера и в теоретических выводах, которые делаются из него, необходимо разобраться. Без всякого сомнения здесь следует провести разграничение между разными по своей сущности явлениями. Обратимся для этой цели к свидетельству фактов.
Все исторические данные, которыми мы располагаем, свидетельствуют о том, что в условиях английского общества и английской государственности того времени (XI–XIII вв.) французский язык норманских завоевателей был языком, который в известном смысле можно назвать классовым, и говорила на нем не незначительная верхушка английских феодалов, а поголовно все находившееся у власти дворянство по той простой причине, что первоначально «среди дворян и особенно среди непосредственных вассалов короля вскоре не оказалось ни одного англичанина. Так, например, в 1072 г. из 12 графов только один был англичанином, но и тот был казнен в 1078 г.» [344] 101. Позднее, когда англосаксонская аристократия начала постепенно сливаться со стоящими у власти норманскими баронами, она перенимала и их язык и именно потому, что он был классовым. Историк английского языка К. Бруннер пишет по этому<262>
поводу: «Так как языком двора и управления был французский, не было надобности изучать английский; и даже напротив, каждый англичанин, который дорожил своим общественным положением, должен был изучить французский язык» [345] 102. Исторические памятники того времени совершенно недвусмысленно указывают на классовое использование французского языка в английском обществе эпохи норманского завоевания. Во всеобщей истории (Potychronicon), написанной в середине XIV в. английским монахом-бенедектинцем Ранульфом Хигден и переведенной с латинского на английский (среднеанглийский) Джоном де Тревиза, мы читаем: «…дети благородных людей учились говорить по-французски с того времени, когда их еще качали в колыбели…а сельские люди подражали благородным людям и также изо всех сил старались говорить по-французски, чтобы быть на виду». Роберт Глостерский в своей стихотворной хронике, составленной в конце XIII в., писал (стихи 7542–7543): «Ибо если человек не знает по-французски, о нем низкого мнения, но люди низшего звания еще держатся за английский язык и свою собственную речь». При английском дворе развилась даже довольно обширная литература, которая была французской только по языку, но английской по содержанию.
Все подобные факты, число которых можно значительно увеличить, убедительно говорят в пользу того заключения, что французский язык в английском обществе XI–XIII вв. был классовым языком, но не в том смысле, что он выделился в качестве языка отдельного класса из общенародного языка в пределах данного общества (классовая дифференциация общенародного языка), а в том, что он, будучи занесен в английское общество извне, стал языком господствующего класса данного общества.
Но этот пример не только не противоречит абсолютно правильному тезису о том, что общенародный язык не способен распадаться на ряд классовых (и резко отличных друг от друга) языков, но только подтверждает его. Французский язык именно потому со временем и растворился в английском, что в качестве языка определенного класса и к тому же теряющего свои позиции<263> под напором наступающей англоязычной буржуазии он не мог быть общенародным.
Все изложенное свидетельствует о том, что в данном случае необходимо различать явления разного порядка: дифференциацию общенародного языка на отдельные «классовые» языки (что невозможно) и использование определенным классом иного, не общенародного языка (что неоднократно встречается в истории разных народов). В целях различения в последнем случае следует лучше говорить не о классовых языках, а о классовом использовании языков.
В иных исторических условиях такое же классовое использование немецкого языка имело место в Дании XVII и XVIII вв. «Немецким языком, — свидетельствует по этому поводу Э. Вессен, — пользовались при датском дворе, особенно во второй половине XVII в. Он был широко распространен также в качестве разговорного языка в дворянских и бюргерских кругах» [346] 103. По данным Габеленца, у яванцев вышестоящий по своему общественному положению обращается к нижестоящему на языке ньоко, а тот должен отвечать на языке кромо. Своеобразное отражение социального положения языков обнаруживается в древнеиндийской драме, где существовало правило, что мужчины говорят на санскрите, а женщины на пракритах (народных говорах). Но это различие в действительности носило глубокий социальный смысл. «Различие, — рассказывает об этом О. Есперсен, — покоится, однако, не на половой дифференциации, а на социальных рангах, так как санскрит, — это язык богов, королей, князей, брахманов, государственных деятелей, придворных, танцмейстеров и других мужчин высшего сословия, а также частично и женщин особого религиозного значения. На пракритах же, напротив того, говорили мужчины низших сословий — деловые люди, маленькие чиновники, банщики, рыбаки, полицейские и почти все женщины. Различие между двумя языками есть, следовательно, различие общественных классов или каст» [347] 104. В этом последнем случае различие полов перекрывается фактически различиями их социального положения.<264>
К этой же группе следует отнести специальные языки, которые используют отдельные общественные группы для определенных (не общих для всего народа) целей. В одном случае это языки, служащие целям международного общения для людей той или иной профессии. Таким языком была в средние века латынь — международный язык ученых. На Ближнем и Среднем Востоке подобную же функцию выполняли арабский и персидский языки. Языком пандитов, т. е. образованных людей в Индии, стал ныне мертвый язык — санскрит. Его судьбу в какой-то мере разделяет в арабских странах классический арабский, значительно отличающийся от живых арабских диалектов.
В другом случае это так называемые культовые языки, которые своим существованием обязаны религиозным традициям и стремлениям отграничить «священное» от «мирского». Культовыми обычно бывают мертвые языки. Таков язык католических богослужений — латынь, церковнославянский язык православной религии и грабар (древнеармянский) язык григорианской церкви. В качестве культовых языков используются также коптский, греческий, санскрит, арабский и пр. К культовым тесно примыкают специальные языки, созданные в мистических целях и имеющие особенно широкое распространение в первобытных обществах. У людей первобытной культуры «область священного много шире, чем у нас… нет почти ни одного общественного акта, не связанного тем или иным образом с магическо-религиозными обрядами, а с обрядами тесно связано употребление специальных языков» [348] 105.
Наконец, сюда же следует отнести и специальные языки, связанные с разделением полов. Само это разделение нередко при этом носит культовый характер. В качестве примера подобного деления языков можно привести караибов: мужчины говорят у них по-караибски, а женщины по-аровакски.
А. Самойлович сообщает об особой женской лексике у алтайских турков, которая (затрагивая главным образом бытовой словарный фонд) строится параллельно мужской лексике. Например:<265>
женск. мужск.
«волк» улучы поро
«дитя» уран бала
«курица» учар куш
«зубы» азу тиш
«лошадь» унаа ат и т. д. [349] 106.
Культовые, мистические и женские языки нередко создаются искусственным путем, и это подводит нас уже к следующей группе.
2. «Языки» этой группы, как правило, создаются с целью отграничиться от людей общего языка. Такое отграничение нередко связывается со всякого рода «тайной», «секретной» или антиобщественной деятельностью. Сам язык используется в качестве своеобразного, покрывающего подобную деятельность, средства. Использование одного из таких «языков» (языка офеней, т. е. мелких бродячих торговцев) описывает в своем этнографическом романе «На горах» Мельников-Печерский: «Не то прибежит в лавку, ровно с цепи сорвавшись, какой-нибудь паренек и, ни с кем не здороваясь, никому не поклонясь, кликнет хозяину:
— Хлябышь в дудоргу хандырить пельмиги шишлять…
И хозяин вдруг встревожится, бросится в палатку и почнет там наскоро подальше прибирать, что не всякому можно показывать… Сколько бы кто ни учился, сколько бы ни знал языков, ежели он не офеня и не раскольник, ни за что не поймет, чем паренек так напугал хозяина. А это он ему по-офенски кричал: «Начальство в лавку идет бумаги читать».