цветущем лугу, кожа белая, точно снежная шапка на поникшей ветви или самый дорогой алебастр, губы алые, как зимние розы на молочной белизне кожи. Глаза, смотревшие на нас, были подобны лесным озерам — столь же синие и безмятежные. Утонченный изгиб бровей говорил о благородстве и гордости.
На ней была длинная рубаха изумрудного шелка, покрытая тончайшим золотым шитьем, и алая накидка без рукавов, расшитая сверкающим серебром. На шее она носила тонкую гривну тянутого золота, какая пристала бы кимрской королеве. Ну разумеется, ведь она же и впрямь была королевой.
— Воистину, она богиня! — ошеломленно прошептал Гвальхмаи.
— Не забывай, что она — мать Мирддина, — напомнил я, как ни мало мне верилось в это самому.
Харита подошла и вместо приветствия поцеловала меня в щеку.
— Да будет с тобой мир Христов, Бедивер, — сказала она ласковым грудным голосом.
— Вы знаете меня, госпожа? — выговорил я.
Наверное, изумление было так ясно написано на моем лице, что дама мило рассмеялась и ответила:
— Почему же мне тебя не знать?
— Но мы никогда доселе не виделись, — ответил я, запинаясь.
— Во плоти — нет, — согласилась Харита, — но, когда Артур жил здесь прошлой зимой, ты невидимым духом стоял за его плечами.
— Он говорил обо мне?
— Уж будь уверен, — вмешался Аваллах. — Если он не говорил о чем-то другом, то расточал хвалы своему брату Бедиверу.
— Вот как я тебя узнала, — сказала Харита. — Так же, как и ты меня, — со слов моего сына.
Она обратила взор к Гвальхмаи, который смотрел на нее, будто зачарованный.
— А это — Гвальхмаи ап Лот Оркадский, — сказал я, локтем толкая его в бок. Бесполезно; он по-прежнему таращился на нее, как недоумок.
При звуке этого имени в Харите произошла перемена: хотя ни в выражении ее, ни в поведении это не проявилось, словно некая теплая волна прокатилась от нее к Гвальхмаи. Глядя прямо в глаза юноше, она взяла его за плечи и расцеловала в обе щеки.
— Мир Христов да будет с тобой, Гвальхмаи, — сказала она.
— Ис тобой, госпожа, — прошептал он, густо краснея, как маков цвет.
— Будь нашим гостем, — торжественно произнесла она и тут же, просияв, объявила: — Какое приятное завершение хорошего дня. Мы поужинаем вместе, и вы расскажете, как поживал мой сын с нашей последней встречи.
Из этих слов я понял, что ни Мирддин, ни Пеллеас не заворачивали на Стеклянный Остров, и нам вскоре предстоит вновь пуститься в дорогу.
Нас провели в небольшой покой, где вокруг длинного стола были расставлены стулья. Рядом с кувшином алого вина стояли серебряные кубки. Вино разлили, мы выпили и начали рассказывать, что произошло с прошлой зимы, когда Артур и Мирддин покинули Инис Аваллах. Рассказ получился долгим.
Гвальхмаи ковырял в тарелке ножом. Будь он птичкой, он бы и то, наверное, съел больше. Во все время беседы он сидел на стуле мешком и смотрел на Владычицу озера таким ненасытно-восторженным взглядом, что я дивился, как она не убежит из-за стола или не поднимет его на смех.
Меня радовало, что я не дама и не должен терпеть его дерзкие и томные взгляды. Впрочем, даже будь я дамой, разве мог бы я сравниться учтивостью с леди Харитой!
Несмотря на невежливое поведение Гвальхмаи, вечер прошел приятно, точнее будет сказать, пролетел, словно краткая соловьиная трель. Мы спали в ту ночь на свеженарезанном тростнике, застеленном тончайшим полотном, и я проснулся на следующее утро с мыслью, что еще никому в мире не случалось так выспаться.
Тем не менее самый сладкий сон когда-нибудь кончается. Сразу после завтрака я сбивчиво выразил сожаление, что мы должны немедленно продолжать путь. Не желая тревожить Хариту — упаси меня Бог причинить боль прекраснейшей из дам! — я ничего не сказал о поисках Мирддина, просто повторил, что мы выполняем поручение предводителя и очень спешим.
Мы неловко распрощались и вскоре уже спускались по склону Тора к дамбе. Новый день только-только позолотил восточный край неба.
— Мирддин сюда не заезжал, — сказал я спутнику. — Этого я и боялся.
Гвальхмаи вздрогнул, словно очнувшись от сна. Он глядел через плечо на величественную громаду Тора.
— Есть какие-нибудь догадки, куда он мог направиться?
— В Ллионесс, — отвечал я, ибо в сердце моем рос страх, и мне припомнилось, где и когда я впервые его испытал: на берегу моря, в тот день, когда Мирддин впервые упомянул Моргану.
Я чувствовал: где Моргана, там и Мирддин. Пеллеас тоже это угадал, вот почему он так сильно тревожился о Мирддине и с такой поспешностью бросился за ним вслед.
— Где это место, куда поехал Мирддин, этот Ллионесс? — удивился Гвальхмаи.
Вопрос заставил меня резко повернуться к нему.
— Неужто никогда не слышал? — спросил я.
— Если бы слышал, не стал бы спрашивать, — беспечно отвечал он. — А сам-то ты знаешь?
Я пристально вгляделся в него, решил, что он говорит правду, и вновь перевел взгляд на дорогу.
— Это где-то на юге; вот все, что я знаю.
Ллионесс — источник моего страха, средоточие моей глубочайшей боязни. Теперь я знал: Мирддин поехал, чтобы сразиться с Морганой. Путь мой был ясен: надо ехать в Ллионесс и отыскать его там.
Мы остановились в селении неподалеку от Тора, спросили путь и услышали от старосты (в то время как остальные за спиной складывали пальцы от зла), что если ехать на юг и запад, то попадешь туда... коли не передумаешь.
Я плохо помню дорогу. Дни и ночи смешались. Казалось, мы ехали через медленно умирающий мир. Впереди тянулись голые пустоши, бесприютно завывал ветер; по ночам он проносился с чуть слышным плачем. Каждый шаг давался с трудом, с каждым днем гасла вера в успех нашей затеи. А тяжесть! Тяжесть давила на сердце и угнетала душу.
Наконец мы подъехали к укреплению Дивного Народа; на мгновение во мне всколыхнулась надежда, что здесь мы увидим Мирддина
или хотя бы услышим о нем весть. Увы, крепость была покинута. Я не стал ничего искать, все было пусто, даже утесник высох и умирал.
Так или иначе, Мирддина здесь не было, и мы продолжили путь на юг вдоль побережья. Гвальхмаи бодрился, как мог, даже пытался петь, но красивые слова не шли с языка в этом страшном краю.
Мы ехали