– А ты что, считаешь, пусть лучше твои бойцы делают, что хотят? – не выдержал Прошкин. – Пьют, грабят, насилуют? И никакой дисциплины? Война все спишет, да? Они же советские солдаты, черт подери!
– Они прежде всего люди, – все так же спокойно произнес Бочковский, – а с людьми надо вести себя разумно. Предположим, сниму я сейчас эти экипажи, отдам их под трибунал, который пошлет их в штрафбат, и что дальше? Кого я посажу в танки – ваших ракетчиков-минометчиков? После завершения операции, если живы будем, я проведу соответствующую воспитательную работу, – он сжал увесистый кулак, – но сейчас, в разгар рейда, я не хочу восстанавливать своих орлов против себя. Я с ними вместе рискую жизнью, и выполнение боевой задачи зависит от них. А сейчас, ребята, вы лучше уйдите из батальона, и не советую вам поднимать шум по этому поводу и докладывать начальству.
Дементьев молчал, не зная, что возразить. В словах Бочковского была своя правда, но это была какая-то неправильная правда, идущая вразрез с той правдой, которая с детства жила в душе Павла: «Есть вещи, которые человеку делать нельзя, и никакие оправдания тут не помогут».
– Поговорили, называется, – угрюмо сказал Прошкин, когда они возвращались к себе, и замысловато выругался. – Танковые войска, краса и гордость… Тьфу!
– Ты лучше, Георгий Николаевич, – посоветовал Павел, – смотри, чтобы у нас такого не было. У нас ведь тоже люди, и тоже, между прочим, каждый день жизнью рискуют.
– Если у нас случится такое, – глухо отозвался комиссар, – я до трибунала доводить не буду. Сам расстреляю, на месте, вот этой вот рукой, а там пусть меня хоть судят, хоть пулю в спину пустят. Капитан Бочковский не прав – нельзя так. Один раз дашь слабину – вроде бы из благих побуждений или еще почему, – а там все, пошло-поехало. Если можно насиловать женщину – причем, заметь, не немку даже, вражью бабу, а полячку! – то почему нельзя потом вспороть ей живот? И почему нельзя вместе с перстнями оторвать пальцы, отрезать уши вместе с сережками, вырвать золотые зубы вместе с челюстью? И что дальше? Будем детей танками давить, забавы ради? Чем же мы тогда лучше фашистов, спрашиваю я тебя, Павел Михайлович? Вот то-то и оно…
* * *
«Грязное это дело – война, – размышлял Дементьев, – грязное и мерзкое. Может, когда-то, веке в семнадцатом-восемнадцатом, она и была увеселением, красивым зрелищем со шпагами, мушкетами, ватными клубами порохового дыма, благородными кавалерами, яркими мундирами, шляпами с перьями, белыми конями и рыцарским отношением к дамам и к побежденным. Да и то, наверно, все это было только лишь в книгах Александра Дюма, а в реальности вшивые солдаты-наемники давали жару, получив на три дня на разграбление захваченный город… Но сейчас, в двадцатом веке, все, что связано с войной, приводит к разрушению человеческой цивилизации, какой бы идеологией эта война ни прикрывалась. Звереет на войне двадцатого века человек, дичает и теряет свой облик. Распадается душа его, и рассыпается в пыль хрупкое здание нравственных ценностей, с таким трудом выстроенное гуманистами – писателями, художниками, мыслителями – за последние пару столетий. Но какой бы омерзительной ни была война, эту, Отечественную войну, мы должны закончить во что бы то ни стало – надо добить гнусную тварь, пожирающую все и вся».
Ординарец Вася Полеводин безмятежно дремал, но Павлу было не заснуть. Наконец, промаявшись, он встал и пошел к Гиленкову – отвести душу в разговоре с другом. Комдив не спал, сидел в своей машине и пил чай, и Дементьев выложил ему всю эту поганую историю.
– У тебя что, своих дел мало? – сказал Гиленков, ставя на походный столик кружку с чаем. – Пусть со своими танкистами Володька Бочковский разбирается.
– Не будет он разбираться – были мы с Прошкиным у него. Оправдывает он своих – они, мол, у меня святые великомученики, им все можно.
– Не надо драматизировать, Паша, – миролюбиво сказал Юрий. – Что уж такого особенного произошло-случилось? Ну, помяли ребята польку – сильно с нее убудет? Не убили же они ее, в самом-то деле. Они каждый день со смертью обнимаются, в танках горят свечками, пусть хоть разок бабу потискают.
– В танках горят? А мы с тобой что, гуляем-развлекаемся, и от смерти заговоренные? А летчики – они не горят в своих самолетах? А пехотинцы не идут на немецкие пулеметы голой грудью, без всякой брони? Нельзя гниль душевную на войну списывать – человеком надо быть, и оставаться им всегда и везде! Силком брать женщину – это преступление, и насильник есть преступник, даже если на нем форма, и он только что вышел из боя. Мы защитники Родины, воины-освободители или грабители-завоеватели? Володя Бочковский мне друг, воюет он дай бог каждому, и ты, Юра, тоже мой друг не первый год, но тут мы с вами как будто говорим на разных языкам, словно вы не люди, а марсиане какие-то!
– Да мы-то люди, а вот ты, Паша, точно не от мира сего. Ну чего ты так горячишься? Человек – скотина довольно-таки неприятная, и на войне это особенно заметно. Людей не переделаешь, Паша, да и не наша с тобой это задача – нам бы до Одера дойти, и желательно потом назад вернуться: живыми.
– Людей нужно и можно переделать, – упрямо возразил Павел, – сделал же Гитлер из немецких рабочих и крестьян убийц в мундирах. И коммунизм – он ведь для новых людей предназначен, разве не так? Только вот задача эта ох и непростая… Как в грязь падать, так человек делает это легко и даже с радостью – падает, а потом гордо хрюкает в этой грязи как свинья. А как надо ему эту грязь с себя соскабливать, тут он, понимаешь, ворчать начинает – не нравится… Но если люди души свои не вычистят, то всему миру нашему конец придет: стряхнет Земля человечество со своей спины, словно блох кусачих, и полетит себе дальше, нимало о нас, людях, не сожалея.
– Тебе бы в проповедники податься, – сказал Гиленков, глядя на Павла так, словно видел его впервые. – Философия это, а мы с тобой на войне. И поэтому, капитан Дементьев, выкинь ты это все из головы да иди-ка ты спать – завтра снова бой.
Вернувшись в свою штабную машину, Павел лег и уснул. И уже на грани сна и яви услышал он знакомый голос ведуна, но что именно сказал ему этот голос, Дементьев, уходя в сон, не разобрал.
* * *
Утро было белесым и бесцветным.
Дементьев стоял у своей машины, наблюдая, как солдаты его дивизиона разбегаются по «бээмкам». Колонна «катюш» готовилась к движению, а мимо нее с лязгом, расшвыривая гусеницами комья земли и снега, шли танки батальона Владимира Бочковского – как всегда, танкисты первыми уходили навстречу огню.
– Смотри! – Прошкин, стоявший рядом с начальником штаба, толкнул его локтем. – Вот они!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});