Мысли Ги де Бланшфора обратились к Филиберу де Монтуазону, от которого давно не было вестей. Приора мучил подспудный страх, что он не вернется. Филибер де Монтуазон всегда был ему верным товарищем, но за те два года, которые он охранял принца Джема, доверие к нему приора стало не столь безграничным, хотя оснований для этого вроде бы не было. Какие-то мелочи: похотливый взгляд, брошенный на ягодицы турецкой рабыни, жадный — на драгоценный камень, которыми любил обильно украшать свои одеяния принц. Мелочи, да, но они вынуждали признать, что Филибер де Монтуазон изменился. Он знал, что до вступления в ряды госпитальеров на Родосе де Монтуазон вел беспутную жизнь. Но разве он сам в юности не испробовал всех удовольствий, которые только может дать жизнь, прежде чем внять призывам Господа и подчинить свою жизнь желанию, оказавшемуся сильнее всех прочих, — защищать Церковь и христианскую религию в самых опасных местах земли, никогда не опуская знамени, не прося пощады, не помышляя об отступлении или сдаче в плен?
Не так давно он пришел к выводу, что у Филибера де Монтуазона появились иные жизненные цели. Разумеется, Ги де Бланшфор мог бы себе в утешение вспомнить о многочисленных пузатых прелатах с кольцами на всех пальцах, которые служат Господу, не забывая удовлетворять свою похоть, или о Шарле Альмане, командоре этого комтурства, должность которого не мешала ему быть содомитом. Можно ли после всего этого упрекать Филибера де Монтуазона в том, что он поддался развращающему влиянию атмосферы, в которую попадал каждый, кто общался с этим турком? Гарем принца, собранный из рабынь, свезенных со всех концов Средиземноморья, сам по себе был призывом к пороку. Вот уже в течение двух лет их жизнь мало чем отличалась от жизни придворных при государе — бесконечные менестрели, танцоры и жонглеры сменяли друг друга, если только не устраивались какие-нибудь иные развлечения, к примеру, охота. Судя по всему, Филибер де Монтуазон не устоял. И не он один, Ги де Бланшфор это знал, но остальные не прошли его, великого приора Оверни, школы. Не говоря уже о родственной связи между ними, о которой никто, включая Филибера, не подозревал. Приор сердился на де Монтуазона за то, что тот оказался не достойным его привязанности и нарушил данные Господу обеты. Послушание. Целомудрие. Бедность. Приходилось признать очевидное: рано или поздно Филибер де Монтуазон снимет с себя монашеский сан. Однако пока великий приор не допускал мысли, что он может предать, потому со спокойным сердцем отправил де Монтуазона в качестве посредника к Жаку де Сассенажу.
На прошлой неделе Шарль Альмань, обеспокоенный тем, что посланец долго не возвращается, написал своему племяннику Барашиму и попросил предоставить в их распоряжение его замок Рошшинар. В ответном письме Барашим выразил свое согласие приютить госпитальеров. Как только турок обезоружат, Джема переправят в Рошшинар.
Ги де Бланшфор вернулся к столу и взял свой кубок.
«Черт возьми! — мысленно выругался он, прислушиваясь к дергающей боли в щеке. — Эта хворь терзает тело похуже иного клинка!»
В дверь постучали, когда он полоскал горло, чтобы избавиться от противного гнилостного запаха, исходящего изо рта.
— Войдите, — сказал он, выпив то, что оставалось в кубке. Странно, кто мог беспокоить его в столь ранний час?
У него перехватило дыхание, когда в комнату вошел не кто иной, как Филибер де Монтуазон.
В дорожной грязи с ног до головы, с черными кругами под глазами, с заросшим щетиной изможденным лицом, он казался тенью себя прежнего. Ги де Бланшфор, в один момент позабыв о всех своих опасениях на его счет, бросился к нему:
— Во имя всех святых, Филибер, ты ли это?
— Кости точно мои, насчет плоти не уверен… Ну конечно, я, — нашел в себе силы пошутить шевалье, обнимая приора.
Одежда шевалье была очень грязной, однако Ги де Бланшфор похлопал его по спине и отдернул руку, услышав стон. Зная, как стойко его товарищ переносит боль, он всерьез обеспокоился, тем более что только теперь заметил пятна свежей крови на камзоле — на рукаве и на груди.
— Боже мой! Ты ранен!
Вместо ответа Филибер направился к письменному столу, на котором увидел бутылку. Он поднес ее к губам и залпом осушил наполовину. Ги де Бланшфор нахмурился, но ничего не сказал. Филибер де Монтуазон поставил бутылку на место и вытер рот рукавом.
— Прости, — сказал он, падая на кресло, с которого только что встал Ги де Бланшфор, — зато теперь мне будет намного легче рассказывать.
Ги де Бланшфор подошел к нему, явно встревоженный.
— Покажи мне руку.
— Ничего серьезного, просто рана открылась, когда я зацепился за ветку.
Ги не оставил ему выбора — взял со стола стилет и разрезал ткань.
— Рана гноится, и надо отнестись к этому серьезно, — сказал он тотчас же.
— Я так и думал, — поморщился Филибер.
— Нужно почистить рану и прижечь ее каленым железом. Я отведу тебя в лазарет.
Филибер удержал его здоровой рукой.
— Не сейчас, Ги. Я из последних сил держался в седле, скакал день и ночь не для того, чтобы по приезде упасть на кровать в лазарете.
— Любое дело может подождать.
— Даже исповедь друга, который нарушил клятву?
Ги де Бланшфор нервно сглотнул. Выходит, в своих подозрениях он не ошибся. Он сдержался, и вместо того, что просилось на язык, сказал:
— Даже исповедь.
Филибер де Монтуазон горько усмехнулся.
— Я преклоняюсь перед величием твоей души. И все-таки тебе придется меня выслушать. Так нужно. Садись. У меня накопилось много новостей, и если ты прикажешь принести мне сыра и вина, разговор будет долгим.
Ги де Бланшфор подошел к двери и, распахнув ее настежь, позвал послушника. Отдав распоряжение, он закрыл дверь, зная, что этот разговор должен остаться между ними. Он поставил табурет к письменному столу так, чтобы видеть лицо Филибера, который только что снова смочил горло, причем основательно — он опустошил бутылку.
— Первое, что ты должен знать, — сказал он, прищелкнув языком и пытаясь усесться поудобнее на лишенном спинки курульном кресле, — это то, что я не исполнил твоего поручения. Жак де Сассенаж не хочет отдавать в наше распоряжение свой замок, и если я не ошибаюсь в датах…
— Сегодня двадцать шестое…
— Именно так, двадцать шестое, — он усмехнулся. — Значит, сегодня мессир де Сассенаж ведет к алтарю мать моего сына, — сказал он.
Ги де Бланшфор вздрогнул. Заметив это, Филибер де Монтуазон хохотнул. Теперь от него несло не только потом, торфом и кровью, но и спиртным.
— Ты не ослышался, Ги, но, уверяю тебя, это случилось давно, еще до пострига. Однако это ничего не меняет. Я в смятении. И правда состоит в том, что отныне я не достоин твоего доверия.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});