Читать интересную книгу Заре навстречу - Дмитрий Щербинин

Тут лицо Главана сделалось таким суровым, словно бы из гранита выточенным, и, обычно такое мягкое выражение его глаз стало режущим. Он сжал кулаки и проговорил:

— Я бы такому негодяю ответил, что нельзя приспособиться к убийцам и подлейшим палачам. Нельзя, вспоминая те насилия, которые они над землей родимой учинили!

— Всё, конечно, правильно, — кивнул Почепцов. — А вот этот приспособленец и сказал бы: но ведь немцы-то, по природе своей, культурные люди. То есть, если им верой и правдой служить, так они и убивать не станут, и даже денежно наградят. Ну а тех, кто против их власти идёт — они, естественно, и убивают. Но ведь так и любая власть поступает. Даже и наша — Советская.

Главан помрачнел больше прежнего и проговорил мрачным тоном:

— Я бы с таким предателем и разговаривать не стал, а расправился бы с ним по законам военного времени.

Ну а Толя Попов, как более спокойный юноша, произнёс, глядя поверх головы Почепова:

— Я бы ему ответил, что всякая власть, которая развязывает массовый террор — есть власть преступная. Такими являются фашисты во главе с их фюрером. Что же касается Советской власти, то, если этот приспособленец вырос при ней, и говорит такие вещи, то человек он просто низменный. Ему бы напомнить про образование, которое он получил в школе; ему бы напомнить, какой огромный скачок сделало наше общество после революции; напомнить о наших отцах и дедах, которые жили во мраке, а потом кровью отвоёвывали счастье для нас, своих детей. Ведь известно же, что капиталистический, собственнически-меркантильный взгляд на жизнь — это уже пройденный этап человеческого развития; и ни в коем случае нельзя допустить, чтобы наше Советское общество вернулось к нему. Ясно, что именно коммунизм — это и есть будущее. То есть тот мир, где каждый в ответе и за себя, и за каждого — это шаг вперёд. Фашизм же, для нашей страны — это падение не то что в капитализм, а даже в ещё более мрачные и отдалённые, феодальные или даже рабовладельческие времена.

Почепцов внимательно слушал Толю, часто кивал и с деланным энтузиазмом приговаривал:

— Да-да, конечно. Ты очень толково говоришь.

И затем Почепцов, часто повторяя те выражения, которые он слышал или читал где-то, начал говорить о том, что с врагами действительно нельзя мириться, и что он, Гена, никогда не встанет на путь предательства Отчизны, которая его взрастила и дала образование. Под конец своей речи он заверил своих товарищей, что он с огромным счастьем вступил бы в ряды подпольной организации, которая, несомненно, действует в их городе.

Попов и Главан выслушали, и вполне поверили в его искренность; и они решили дать ему пробное задание, чтобы проверить — можно ли его приблизить к «Молодой гвардии». И ему было поручено распространить несколько листовок. Следующим вечером он с этим заданием справился. Правда, когда у него оставалось всего несколько листовок, он услышал с соседней улочки окрик полицая, и поспешил оставшиеся листовки сбросить в канавку. Он и не думал о том, что просто из-за мгновенного прилива трусости выкинул кропотливый труд каких-то людей (ведь все листовки были рукописными). Домой он вернулся, чувствуя себя героем, достойным правительственным награды; и заснул он в совершенном успокоении.

Но на самом деле он был настолько труслив, что даже и самому себе боялся признать, что те мысли воображаемого приспособленца, которые он высказал в присутствии Попова и Главана — это его собственные мысли. А больше всего он хотел, чтобы поскорее эта борьба закончилась, полицаи сгинули, а остались бы культурные и воспитанные немцы, общаясь с которыми можно навсегда забыть о всяких там зверствах…

Глава 30

Шура и Майя

В Ростовском университете, среди многих умных и толковых студентов, особенно выделялась одна коротко подстриженная, миловидная девушка. Глаза её часто сияли большим вдохновением; а иногда в них зажигался столь яркий пламень, что даже страшно, но, вместе с тем, и радостно было в эти глаза смотреть.

Училась она не просто, чтобы хоть как-то выучиться, не для «корочки» — она действительно любила учёбу, сам процесс приобретения знаний; и ей огромнейшее духовное счастье доставляло эта возможность приобщиться к мудрости иных людей. Она вела активную общественную жизнь, потому как она не умела и не хотела быть одна. Да — она любила студенческое бытие, но в самой ответственной, именно учебной его ипостаси, а что же касается пустого времяпрепровождения — всяких там гулянок, то в них она никогда не участвовала, а углублённо занималась изучением наук, и рисовала.

Так как училась она на биологическом факультете, то и некоторые её картины отобрали анатомию человека, животных или растений. Да — это были именно картины, а не учебные плакаты; и даже слово «профессиональные» не вполне к ним подходило, так как исходила от них та духовная глубина, которая светит с полотен Возрожденья.

Эту талантливую, влюблённую в культуру, в просвещение, и вообще — в Жизнь девушку звали Шурой Дубровиной.

Родилась Шура в 1919 году, в городе Новочеркасске, Ростовской области, а в 1920, Шура, которой было тогда всего несколько месяцев, переехала вместе со своей семьей в город Краснодон.

А семья Дубровиных была очень большой. У родителей — семь братьев и сестёр. А родители — приниженная, такая тихая, покорная, и глубоко несчастная матушка Анна Егоровна; и отец — шорник, и горький пьяница Емельян Евсеевич Дубровин. Жили они не просто бедно, а порой и нищенски; ведь папаша часто и не доносил скудную свою зарплату до дому, а пропивал её. А жилище, в котором они обитали, даже и домом нельзя было назвать, скорее — это была мазанка, причём в самом худшем и печальном своём воплощении. Внутри этой, словно бы не решающей подняться чуточку повыше над землей мазанки, было очень грязно; и если Шура и старалась прибираться, то грязь всё равно приносилась её папашей. А ещё: папаша был часто не в духе; и в таких случаях он сипел и ругался самыми дрянными словами; иногда прицеплялся к матери, или к кому-нибудь из Шуриных братьев и сестёр, и начинал распекать их. И что особенно во всём это угнетало, так это предельная тупость упрёков, и вообще — всех разговоров и поступков этого совершенно необразованного, тёмного человека.

И какой же радостью стала для Шура учёба в школе: сначала в Первомайской, а затем — в школе имени Горького! Там, в школе, она видела прекрасных, светлых, умных людей. И как же, до слёз в своих прекрасных глазах, грезила Шура об ещё более прекрасной жизни: об учёбе в университете, о приобщении к тем великим и прекрасным людям, которых она слышала пока что только имена, и названия наиболее выдающихся их работ.

«Учиться» — какое прекрасное это слово! Как же это восхитительно — находиться в коллективе единых с нею по духу, по жажде просвещения молодых людей, и слушать внимательно, жадно улавливая каждое-каждое слово, этих мудрых преподавателей. А потом — зайти в библиотеку, и увидеть там столько книг, каждая страница которых сияет этим духовным светом…

Она жаждала учиться всю жизнь, расти духовно, но, вместе тем, и других учить. Шура мечтала стать учительницей.

И вот сбылась её прекрасная мечта: оставила она унылую, грязную мазанку, где жизнь так затхла, где тянуться унылые дни пьянства, тупости и безделья, и в 1937 году она поступила в Ростовский государственный университет на биологический факультет; затем, для дальнейшей учёбы перевелась в Харьковский государственный университет, где в 1941 году закончила 4-й курс.

В годы учёбы она возвращалась в свою Краснодонскую мазанку, только во время летних каникул, но если бы не несчастная мать, которой Шура сострадала, она бы вообще проводила лето в гостях у своих хороших подруг и друзей, которых у общительной, деловой Шуры было очень много.

Но вот началась война, и Шура была вынуждена вернуться в мазанку уже окончательно. Как же плакала она, прощаясь со своими университетскими друзьями и подругами! На прощанье она всех их расцеловала, и всем шептала: «Миленькие мои…»

Но вот она вернулась, вот вошла со своим чемоданчиком, в который аккуратно уложены были книги и некоторые из её университетских рисунков, в мазанку, и поняла, что ничего в этой мазанке не изменилась, а всё так же смердит, шебурша руганью невыносимый, тупой, затхлый быт — это сонное подобие жизни, эти похожие один на другой дни; и тогда, усевшись за столик в уголке (а своей комнаты у Шуры не было); она заплакала горько-горько…

Но недолго просидела она в этом ненавистном жилище, а уже скоро устроилась учительницей в Первомайскую школу. Надо ли говорить, что работала она там так подолгу, как это было только возможно. Она все силы души своей, все обширные знания, которыми владела, отдавала ученикам, в которых видела детское воплощение самой себя, в глазах их ясных видела эту, так любимую ей жажду знаний, и любовь к Жизни — чистой, светлой и одухотворённой.