Читать интересную книгу Заре навстречу - Дмитрий Щербинин

От Кулешовой приятно пахло очень дорогими французскими духами. Но, прижавшись к мужу, она почувствовала, что от него попахивает потом и, сморщив носик, схватила с полки банку с духами, и побрызгала на своего супруга.

Попала, между прочим, ему и в глаз. Кулешов немного поморщился, и сказал очень вежливым, интеллигентным тоном:

— Ты бы чуточку поосторожнее. Прошу тебя.

Он вообще всегда был таким вежливым, никогда не матерился, а речь его была вполне правильной, литературной речью.

И его красивая супруга приласкала его поцелуями и ладошкой, усадила за стол, налила ему полную тарелку сытных щей, разложила хлеб; в то время как на кухоньке уже подоспевала большая запеканка с яблоками и курицей.

— Славная ты у меня, — вполне искренне сказал Кулешов.

— А ты у меня — просто сокровище, — ласково улыбнулась она, и ещё раз поцеловала его в кончик носа. — Вижу ведь — умаялся. День тяжёлый был?

— Да, день тяжёлый.

— Что, опять коммунистов допрашивали?

— Да, допрашивали.

— И с применением физического воздействия?

— Да…

И Кулешов немного поморщился, вспомнив, как два пьяных полицая, матерясь, сначала избивали какого-то партийного работника, потом запускали ему под ногти длинные сапожные иглы, а потом резали эти пальцы большими ножницами. От партийного так ничего и не добились, и на завтра собирались продолжить его экзекуцию, правда, в несколько более жестокой форме.

Нет — Кулешов действительно не любил сцены этих истязаний; он не любил воплей заключённых, не любил матерного рокота полицаев. И он никогда не прикасался ни к потным, засаленным полицаям, ни к грязным от многодневного пребывания в тюрьме и окровавленным заключённым. Он брезгал и теми и другими. Он даже просил у полицаев, чтобы они проводили экзекуцию в противоположной стороне его кабинета, так как боялся, чтобы брызги крови как-нибудь не попали на его дорогой костюм.

Но всё же он выполнял свою работу с искренним рвением, так как работа эта давала ему самое для него главное — власть и вещи.

А его красивая супруга в принципе знала, каким именно пыткам подвергались заключённые в тюрьме. К этим заключенным она не испытывала ничего: не жалости, ни злобы — они были слишком далеки от неё, так как вообще не удобно было о них думать, а уж тем более говорить на такие темы.

И, когда супруга Кулешова слышала, как охранявшие их дом полицаи матеряться, а уж тем более, когда они обсуждают очередное насилие над какой-нибудь женщиной, то она краснела, и даже затыкала себе ушки. И Кулешов, по её вежливой просьбе, провёл воспитательную беседу с полицаями, которая также велась вежливыми и красивыми литературными словами, которые полицаи не слишком то понимали; зато изящно выраженная угроза в том, что Кулешов пожалуется на них Соликовскому, подействовала на них так, что полицаи совершенно примолкли, и только вытягивались и выпучивали при появлении Кулешова свои пьяные глазки.

…После супа Кулешов принялся за большую запеканку. Запивал её парным молоком, так как спиртными напитками брезгал также, как и полицаями. И вообще — он старался вести самый здоровый образ жизни, и даже теперь, кушая с большим аппетитом, говорил:

— …А вообще, милочка моя, жалко, что я так буду перегружен в ближайшие дни, недели и, по-видимому, месяцы по работе. А то бы точно поехали с тобой к морю, или в горы. Отдохнули бы на славу.

— Да. Всё дела-дела. Но я тебя понимаю. Я тебя люблю за это. Ведь ты всё для нас стараешься, карьеру строишь.

— Да, суженая моя; работа моя бывает неприятной, но ведь это очень важная и необходимая для нашего нового, строящегося общества работа.

— Ах, как я тебя понимаю! И очень-очень тебя люблю.

— Да-да, всё для нашего светлого будущего стараюсь. Что уж тут поделать, если коммунисты оставили нам такое наследие, правда? И со всеми этими неверными надо разобраться, все дела распутать, всё в порядок провести. Вот Василий Александрович (имелся ввиду Соликовский) говорит, что в будущем придётся мне присутствовать на допросах даже и ночью.

— Ах ты бедненький мой!

— Ну ничего-ничего — справлюсь как-нибудь. Ведь это всё для нас, для карьеры, для власти.

— Ещё запеканочки тебе, труженик ты мой, подложить?

— И хорошо же ты меня накормила, хозяюшка милая. Ну, подложи, подложи; а то работа у меня такая нервная — калории надо восстанавливать.

Кулешов пожевал ещё немного, и тут лицо его стало мрачным. Супруга сразу заметила это, и, подсев рядом с ним на лавочку, нежно обхватила его за плечи и, заглядывая прямо в его глаза, спросила ласково:

— Что за думушка тебя гнетёт?

— Да вот вспомнился один нехороший человек. Михаил Третьякевич.

— О, да — он действительно очень нехороший человек, — кивнула его жена.

А дело в том, что ещё до войны, в конце тридцатых годов, когда старший брат Виктора — Михаил Иосифович Третьякевич работал первым секретарём Краснодонского райкома партии, он всячески критиковал, и даже привлекал к административной ответственности нечистого на руку, склонного к жульничеству Кулешова.

И именно из-за Михаила, Кулешов не смог тогда пробиться повыше по служебной лестнице, где и денежек бы ему побольше платили, и было бы побольше возможности властвовать над людьми.

И Кулешов называл Михаила просто «нехорошим человеком»; ведь это было вполне вежливым выражением, а Кулешов не привык к грубости. Но он очень хотел, чтобы Михаила под стражей ввели в его кабинет. Тогда бы Кулешов с видом победителя спросил: «Ну, узнал меня? И на чьей стороне теперь сила?» Но Михаила не удалось поймать, и это весьма огорчало Кулешова.

Жена сказала ему:

— Ну, не печалься, любимый мой. Ведь Третьякевичи ещё поплатятся за своё недостойное поведение.

— Да, конечно, они будут наказаны. Мы, знаешь ли, ведём активную работу. Людей к себе на службу агитируем. Вот, захожу сегодня в кабинет к Захарову, дело ему передать, а у него мужчина, тоже из местных. Зовут Громовым-Нуждиным, дал подписку о сотрудничестве с полицией; будет выявлять и сдавать оставшихся комсомольских активистов, подпольщиков, евреев и прочих нехороших людей. Так что скоро весь город будет у нас как на ладони.

— А в следующем году поедем отдыхать к морю?

— Обязательно поедем, зайка моя. Просто обещаю тебе.

* * *

Тот Громов-Нуждин, о котором говорил Кулешов, с виду был человеком совсем неприметным. Просто мужиком, с какими-то своими отрицательными и положительными чертами, которые не столь уж и важны. До войны он работал начальником вентиляционной службы шахты № 1-бис. Да — он вполне добросовестно выполнял то, что от него требовали; вёл с кем-то какие-то разговоры, спорил, выпивал, ел и спал. О нём нельзя было сказать ничего особо плохого, равно как и хорошего. О нём вообще мало чего можно было сказать. Зато факт начавшийся войны очень не понравился Громову-Нуждину, но не потому, что он сострадал Отечеству; не потому что он думал о людях, которые где-то там, в отдалении гибнут, защищая в том числе и его; а потому, что это служило некоторыми неприятностями именно ему, Громову-Нуждину. Но при всём том, он совершенно уверен был в том, что война не докатится до Донбасса, и очень боялся только того, как бы и его не загребли в действующую армию, где ведь могут и ранить и убить.

Но, когда в 42-ом году началось стремительное наступление немцев на этом фронте, Громов-Нуждин, испытывая чувства панические, поскорее собрал свой домашний скарб и, присоединившись к группе горняков, попытался бежать. Однако, вскоре попал в окружение и был направлен в лагерь для так называемых «перемещённых лиц». Их смешали всех вместе, военных и гражданских, и огромной, численностью в несколько тысяч человек колонной, погнали куда-то, неведомо куда…

И Громову-Нуждину удалось бежать из этой колонны. Но он сделал это не потому, что ему хотелось бороться с врагами, а потому что он очень боялся за свою шкуру, а вот жизни иных людей и жизнь вообще всего общества была ему безразлична. И всё, чего хотел Громов-Нуждин — это затаится где-нибудь до самого конца войны, чтобы его никто не трогал.

И, если бы это было возможно, то он выкопал бы себе где-нибудь посреди степи нору, да и сидел бы в ней. Но ведь всё же надо было и питаться чем-то; а холодной зимой в такой норе вообще не проживёшь, так что вернулся Громов-Нуждин в уже оккупированный Краснодон.

Вскоре по возвращении он был вызван в полицию. Громов-Нуждин поплёлся туда, испытывая столь сильные, панические чувства, что едва не падал в обморок. Он уже наслышан был о том, что полицаи избивают всех, неугодных новому порядку людей; и уже думал, что его, за то, что он бежал из колонны «перемещённых лиц» сразу начнут бить смертным боем. Но у Краснодонской полиции не было никаких сведений о том, из какой там колонны бежал Громов-Нуждин, да и не было полицаям никакого дело до Нуждина, потому что занимались они делами и поважнее — например, выискивали тех, кто развешивал листовки.