На коротенькой кровати, устроенной между стѣной и печкой, въ одной рубашкѣ лежалъ навзничь, заложивъ руки подъ голову и задравъ сильныя ноги на печку, самъ дядя Ерошка. —
Это былъ огромный плотный казакъ съ необыкновенно развитыми широкими членами, съ коротко обстриженной сѣдой головой, бѣлой длинной и окладистой бородой и совершенно краснымъ, изрытымъ морщинами лицомъ, шеей и руками. Кромѣ морщинъ на лицѣ у него было два зажившіе шрама на носу и брови, толстые пальцы его и руки были всѣ сбиты и въ струпьяхъ. —
Во всей комнатѣ и особенно около самаго старика воздухъ былъ пропитанъ страннымъ, не непріятнымъ смѣшаннымъ запахомъ чихиря, водки, запекшейся крови и пороху.
— А а а! закричалъ старикъ во весь ротъ. Сосѣдъ Марка пришелъ. Что къ дядѣ пришелъ? Аль на кордонъ?
Ястребъ встрепыхнулся отъ крика хозяина и хлопалъ крыльями, рвясь на своей привязи. —
— Иду, дядя! иду! отвѣчалъ молодой казакъ, взявъ въ руки винтовку и съ видомъ знатока осматривая ее. А ты куда идешь нынче?
— Да что, съ бариномъ обѣщался, сказалъ старикъ, скинувъ ноги съ печки и начиная одѣваться.
5) Гуляй, Машинька, мой свѣтъ, тебя краше дѣвки нѣтъ, вдругъ затянулъ во все горло старикъ и, встряхнувшись и блестя маленькими глазками, бойко и легко сталъ подпрыгивать босыми ногами по трясущемуся полу комнаты. Кирка весело засмѣялся.
— Пойдемъ, дядя, я тебѣ поставлю осьмуху, сказалъ онъ, да и сказать тебѣ слово нужно.
— Карга! отвѣчалъ Ерошка и не переставая заливаться пѣть пѣсню и босыми ногами ходить по комнатѣ, досталъ изъ сундучка новые чамбары и бешметъ, надѣлъ ихъ, затянулъ ремнемъ свой мощный станъ, полилъ воды изъ черепка на руки, отеръ ихъ о старые чамбары, кусочкомъ гребешка расправилъ бороду, посадилъ курочку въ мѣшокъ, ястребу кинулъ кусокъ мяса и, приперевъ дверь задвижкой, бодрыми шагами вышелъ съ Киркой на улицу. Три его собаки, радостно махая хвостами, ждали его у порога, но замѣтивъ, что онъ безъ ружья, не пошли за нимъ, только глазами провожая хозяина и изрѣдка искательно помахивая кончиками хвостовъ. Дядя Ерошка шелъ бодро, той особенной, свойственной только людямъ, носящимъ на себѣ оружіе, молодецкой походкой, широко и кругло размахивая руками и гордо поглядывая направо и налѣво, изрѣдка подергиваясь плечомъ и шеей.
Молодой казакъ видимо находился подъ вліяніемъ старика и старался подражать ему даже въ пріемахъ и походкѣ, хотя ему еще далеко было до этой самоувѣренности, спокойствія и нѣкотораго щегольского удальства, которое выражалось въ каждомъ движеніи старика.
Ерошка здоровался со всѣми старыми казаками, казачками, а особенно съ молодыми дѣвками и бабами и каждому умѣлъ сказать какую нибудь шуточку. Ежели иногда онъ и ничего не говорилъ, то подмигивалъ и дѣлалъ такой жестъ и испускалъ такой звукъ мычанья, что дѣвки хохотали и кричали: ну тебя, старый чортъ! Молодой казакъ одобрительно посмѣивался. Хотя всѣ отвѣчали на поклоны старика и какъ будто радостно смотрѣли на него, ему оказывали мало уваженья и нѣсколько мальчишекъ на площади стали дразнить его и кричать: дядя Ерошка, сучку поцѣловалъ, сучку поцѣловалъ!
Проходя по площади, они остановились у хоровода, въ которомъ ходила Марьяна. Ерошка послушалъ пѣсню и недовольно покачалъ головой. —
— Экой народъ сталъ, всѣ пѣсни старыя переломали. Что поютъ, Богъ ихъ знаетъ. — Дѣвки! закричалъ онъ. Полюби меня какая изъ васъ, будешь счастлива.
— Чтожъ, женишься, дядя? сказала Марьяна, подходя къ нему.
— Женюсь, мамочка, женюсь, только чихирю мнѣ давай, а ужъ я тебѣ волю предоставлю съ кѣмъ хочешь, хоть вотъ съ сосѣдомъ гуляй. — Хочешь что-ли?
Старикъ толкнулъ молодого казака на Марьянку и расхохотался.
Какъ только Кирка вошелъ на площадь, все его молодечество пропало и [онъ] теперь рѣшительно не зналъ что сказать и дѣлать. Марьяна помолчала немного, какъ будто дожидаясь его рѣчи, и потомъ нахмурила свою черную бровь и разсердилась. — Что врешь на старости лѣтъ, вовсе не складно, проговорила она и вернулась къ хороводу. —
Старикъ, не обращая никакого внимания на ея слова, улыбнулся самъ про себя. — У! дѣвки, сказалъ онъ, раздумчиво качая головой. Правда въ писанiи сказано, что дѣвка чортъ тотъ-же. — И онъ, размахивая руками, пошелъ дальше. Кирка шелъ немного сзади, опустивъ голову и шепча что то себѣ подъ носъ и стараясь закусить бѣлый пушекъ отраставшихъ усовъ.
— Что это, дядя, сказалъ онъ вдругъ, поднимая голову, хитро заглядывая въ лицо старика, какъ я къ дѣвкамъ подойду, совсѣмъ негодный дѣлаюсь; особенно съ нянюкой Марьянкой, такъ стыжусь, никакихъ словъ не нахожу, такъ вотъ что-то къ горлу подступитъ, пересохнетъ да и конецъ. — Что это?
— Это значитъ, ты ее любишь, гаркнулъ старикъ на всю улицу.
— Право? сказалъ Кирка, отъ этого это бываетъ, я знаю.
— Что жъ ты ей ничего не скажешь? Дуракъ, дуракъ! Эхъ дуракъ — абрекъ! дуракъ, дуракъ!
— Дядя, что я тебѣ сказать хотѣлъ, промолвилъ молодой казакъ, пойдемъ сначала къ намъ, матушка изъ новой бочки чихирю нацѣдитъ, а къ бабукѣ Улиткѣ послѣ пойдемъ. Мнѣ тебѣ слово, дядя, сказать надо, повторилъ Кирка, изподлобья взглядывая на старика своими блестящими узенькими глазками.
— Къ тебѣ пойдемъ? карга! Дядя на все готовъ, отвѣчалъ старикъ и они направились назадъ къ дому Кирки, который былъ на самомъ краю станицы и около улица была совершенно пустынна. —
6) — Здорово дневали, бабука? крикнулъ старикъ, входя на бѣдный пустой дворъ Кирки и обращаясь къ сгорбленной худой его матери-старухѣ, сидѣвшей на порогѣ. — Она тоже справляла праздникъ — не работала сидя передъ домомъ.
— Поди, матушка, нацѣди намъ осьмушку вина, сказалъ Кирка матери, продолжая застѣнчиво закусывать свои молодые усы. — Старуха поправила платокъ на головѣ, встала, оглядѣла съ ногъ до головы старика и сына, чтобы убѣдиться, не пьяны ли они? и не двигаясь съ мѣста вопросительно посмотрѣла на сына.
— Да сазана[57] сушенаго подай закусить, прибавилъ сынъ, негромко, но повелительно. Старуха покорно перешагнула черезъ порогъ, проговоривъ въ себя: отцу и сыну и святому духу, и пошла въ сарай къ бочкамъ.
— Гдѣ пить будете? въ избушкѣ что ли? послышался оттуда ея голосъ. —
— Давай въ избушку! крикнулъ дядя Ерошка; да не жалѣй, изъ хорошей бочки достань. Эка, старая — не любитъ, прибавилъ онъ посмѣиваясь. —
Избушкой у казаковъ называется низенькой срубецъ, обыкновенно прилѣпленной къ хатѣ. Въ ней ставятся начатыя бочки, складывается вся домашняя утварь и тутъ же варится на очажкѣ молоко и въ жары сидятъ казаки. Старуха поставила въ избушкѣ низенькой на четверть отъ полу татарскій столикъ, такія же двѣ скамеечки и бережно, не плеская, принесла чапуру,[58] налитую до краевъ холоднымъ краснымъ виномъ. Старикъ и парень сѣли на скамеечки и стали пить изъ чапурки, передавая ее другъ другу и каждый разъ приговаривая молитву и привѣтствіе другъ другу. Старуха, стоя около двери, прислуживала имъ.
— Чихирь важный, бабука, сказалъ старикъ, обтирая мякотью кисти красное вино съ бѣлых усовъ и бороды, что много продали?
— Гдѣ много продать, отвѣчала старуха, присаживаясь на порогѣ, всего двѣ бочки нажали, одну вотъ сами кончаемъ, знаешь, нынче народъ какой, всякому поднеси, а другую вотъ къ тому воскресенью хочетъ самъ Кирушка въ Кизляръ везти. — Легко ли, надо къ осѣни сѣдло и коня справить. Шашка спасибо отцовская осталась. Все же переправлять надо было. — По нашей бѣдности садъ небольшой — ухъ много денегъ спотратили. А коня, баютъ, за рѣкой меньше 50 монетовъ не возьмешь, гдѣ ихъ добудешь. —
Кирка недовольно встряхнулъ головой и хотѣлъ сказать что то, но старикъ перебилъ его.
— Правда твоя, бабука, притворно разсудительно замѣтилъ онъ, нынче времена тяжелыя стали. Не то что по старинѣ. Будь здоровъ, отцу и сыну и святому духу, прибавилъ онъ и поднесъ къ губамъ чапурку. — Мы не тужили, бабука, продолжалъ онъ, передавая чапурку и обсасывая мокрые усы. — Когда дядя Ерошка въ его года былъ, онъ уже табуны у ногайцевъ воровалъ да за Терекъ перегонялъ. Бывало, важнаго коня за штофъ водки, али за бурку отдаешь.
— Да, не то время было, вздыхая проговорила старуха, хуже да хуже пошло. Вѣдь одинъ сынъ, вѣдь жалѣешь[59] его, дядя.
— Ничего, бабука, сказалъ, подбадриваясь дядя Ерошка, жить можно, вотъ Богъ дастъ малаго женишь, нехуже другихъ заживешь, за другой невѣсткой умирать не захочешь. Такъ что ли дядя говоритъ, а, баба?
— Да какъ его женить-то Кирушку моего, возразила одушевляясь старуха, вотъ сосватала было ему дѣвку отъ Горюшкиныхъ, — не хочетъ. Видишь, хочетъ Марьянку Догадихину за себя взять. Легко-ли, эсаульская дочь, да у нихъ три сада, что плохой годъ 15 бочекъ вина нажимаютъ. — Не отдадутъ они намъ свою дѣвку.