Читать интересную книгу Баланс столетия - Нина Молева

Зато самую высокую оценку заслужила социологическая экспозиция в залах Третьяковской галереи, над которой «Федька» трудился вместе с Коваленской. Смысл экспозиции заключался в том, чтобы рядом с каждой картиной поместить текст с подробным объяснением ее «классовой сущности». Портреты В. А. Серова становились портретами эксплуататоров, народных кровопийц, угнетателей. Картины Репина наглядно иллюстрировали развитие революционного движения. Суриков, к сожалению, не сумел понять «консервативную роль» боярыни Морозовой, которая боролась за старую веру против исправления церковных книг и чина богослужения патриархом Никоном.

Живопись СЛУЖИЛА, и это было главным. Анна Ахматова и Михаил Зощенко, несмотря ни на что, не хотели служить, соответствовать, подхватывать — их осуждение следовало распространить на примеры изобразительного искусства. «Смелее! — требовал профессор Федоров-Давыдов. — Главное смелее! Не оглядывайтесь на так называемые авторитеты. Как правило, их классовая сущность враждебна нашему будущему, будущему, за которое мы призваны бороться. Вы призваны. Если собираетесь стать советскими искусствоведами».

NB

1944 год. 19 июля. Из дневника М. М. Пришвина.

«— Так чего же долго думать о свободе и путях к ней; свобода таится в себе самом, и путь к свободе старинный: познай самого себя. Согласны?

— Вполне согласен, но вот, видите, тоже старинный путь был по тем березкам, и нате вот: ушел под воду, и все, кто шел по нему, остался под водой. И мы на этой воде, на ихних слезах плывем теперь на лодочке и рассуждаем о свободе. Правда ваша, конечно, свобода в себе, но ведь они тоже так думали, жили, догадывались, выдавали дочерей, женились и вдруг нате! неправильно! Идите рыть канал. И весь их старинный путь ушел под воду. Как с этим помириться, как соединить Ленинград с Петром и град Петров с бедным Евгением и как согласиться с пожеланием Пушкина: „Да умирится же с тобой и покоренная стихия!“

Это искусственное озеро слез, из которого пьет воду вся Москва, эта покоренная стихия про себя никогда не мирится, и если выйдет тихий вечер, как сегодня, то нельзя верить даже и такой тишине и доверить свою лодку воде, оставь ее без привязи — и лодка уйдет, и ты догадаешься, что стихия ничуть не умирилась, а только пережидает и втайне действует».

28 августа. С. С. Прокофьев впервые исполнил на рояле свою Пятую, только что законченную симфонию. Его слушателями были Шостакович, Мясковский, Кабалевский и Мурадели. Симфония писалась в Ивановском Доме творчества композиторов.

4 сентября. Из дневника М. М. Пришвина.

«Победа (государство) оставляет после себя вечное непримиримое начало (Евгений), о чем точно сказано: отдай Богово Богови, а кесарю кесарево. Так что личному началу и государственному нет примирения. Необходимость примирения (видимость) разрешается подменой личности отличником (стахановец, орденоносец). И, может быть, чем больше в государстве отличников, тем больше общество нуждается в личностях (общество состоит из личностей, государство — из отличников)».

Легкая метель кружит среди колонн консерватории. Снег искрится на ступенях, заметает невысокий порожек. Света нет. И только за тихо открывающейся дверью, в глубине, мелькает желтое тепло.

Концерт профессора-органиста Александра Федоровича Гедике. Чуть ли не первый с начала войны. В репертуаре Бах и польские композиторы XVII века. Гедике почти полвека на сцене. Столько же в роли преподавателя. Строгого до суровости. Не делающего скидок на самочувствие, настроение. «Музыка — это добросовестная работа» — так в консерватории говорят о Гедике. Может быть, он не так много вкладывает в исполнение от себя, но безукоризненно точно выполняет каждую мысль композитора.

В вестибюле темно. В полупустом зале каждый мостится в кресле так, чтобы не касаться ногами ледяного пола, глубже запрятать руки в рукава шубейки. На Гедике поверх концертного костюма меховая безрукавка и митенки. Несколько слов публике: «Не надо аплодировать. Только если очень захочется. Надеюсь, понравится».

Профессор прав — от аплодисментов толку мало. Крошечная аудитория предпочитает нестройно кричать «браво!». Гедике смотрит поверх очков. Наклоняет голову. И снова поворачивается к клавиатуре. «Николай Зеленский». — Ведущая называет польское имя на русский манер. Сидящий в соседнем ряду профессор Николай Мясковский поправляет: «Миколай Зеленьски».

Еще один варшавский знакомый. Его отец служил в крепости Ново-Георгиевск, неподалеку от Варшавы, под начальством Ивана Гавриловича Матвеева. Потому сын и окончил, до Петербургской консерватории, Петербургское военно-инженерное училище. Воевал всю империалистическую. Потом приехал в Москву. И остался в стороне от консерваторской жизни. Просто сочинял музыку. Просто перестал заниматься музыкальной критикой в середине 1920-х. Запомнились его слова, произнесенные за столом у графини Комаровской, на Воронцовом Поле: «Кажется, началась какая-то фальсификация: вместо меломанов — меломассы. Или просто массы. Без „мелоса“». Ему было сорок с небольшим лет.

Мясковского введут в художественный совет Комитета по делам искусств и в редакционную коллегию журнала «Советская музыка». Синекуры, которые не могут приносить удовлетворения. Сегодня он ждет исполнения своего небольшого «концертштюка». Не объявленного в афише, но задуманного Гедике для исполнения на бис. Если придется бисировать. Рядом Григорий Петрович Прокофьев.

«Как твой университет?» — «Ничего». — «Только-то? А служба?» Профессор хочет быть в курсе жизни несостоявшейся ученицы. Может быть, потому, что иных учеников уже нет. Даже из Института художественного воспитания детей, куда его направили после закрытия экспериментальной лаборатории, профессора удалили. Даже война не помешала идеологическому руководству страны позаботиться, чтобы гениальный педагог не сталкивался с молодежью. Единственное место, где Григорий Прокофьев может работать, — Институт психологии Академии педагогических наук РСФСР (не Советского Союза!). В качестве простого научного сотрудника отдела так называемой специальной психологии. И под общим руководством одного из ведущих специалистов в этой области Павла Максимовича Якобсона, никогда не имевшего ничего общего ни с музыкой, ни с театром, но усердно занимавшегося их проблемами.

В дверях зала появляется Валера. Все понятно: срочный выезд. Может, и к лучшему — не придется отвечать на вопросы…

NB

1945 год. 13 января в Москве в Большом зале консерватории состоялась премьера Пятой симфонии С. С. Прокофьева. Дирижировал автор. Симфония исполнялась во втором отделении, после того как закончился артиллерийский салют в честь очередной победы Советской Армии. Святослав Рихтер вспоминал: «Он ждал, и пока пушки не умолкли, он не начинал дирижировать. Что-то было в этом значительное, символическое. Пришел какой-то общий для всех рубеж… В этом есть что-то олимпийское».

«Поля! Полина! Поля-у! Война… Война кончилась! Отмучились! Поля-у!» — Отчаянный женский крик взрывает воскресную тишину двора. И сразу все наполняется голосами, хлопаньем дверей и распахивающихся окон. Слова мешаются, путаются, волнами плещутся среди каменных стен: «Отмучились! Отмучились! Слава тебе, Господи! Слава тебе!»

Поверить трудно. Невозможно: четыре года! Но вот уже врываются звуки включенного на полную мощность репродуктора: «С победой вас, дорогие товарищи! С победой!» Первое желание — выбежать на улицу. К людям. Что-то делать. Сейчас же! Немедленно!

Бабушка возвращается из кухни с миской воды, перочинным ножом и молча подходит к окну. Кресты! Синие кресты! «Как же я их ненавижу!» Ножик скребет по стеклу. Окаменевшая бумага не хочет отставать от стекла. Бабушка не торопится, буднично делает свое дело.

Вечером за столом собираются все родные. Не хватает стульев. И нечего положить на старинные тарелочки. Просто чай. Хлеб. Сахарин. Но у бабушки появляется еще и черный мускат. Совсем на донышке бутылки. Неприкосновенный запас. «Как причастие!» Все молчат. И как-то сразу становятся заметными произошедшие со всеми перемены.

Совсем поседевший дядя Володя с заострившимися чертами лица — он так и не оправился после кончины сгоревшей от чахотки в начале войны жены. «Отстранился от жизни», по выражению тети Нюси. Дядя Сигизмунд, исхудавший до пергаментной прозрачности, с трудом преодолевающий измучившее его головокружение. Он через силу выходит на улицу. Заставляет себя смешиваться с толпой. Хотя можно и не выходить: никакой работы, никаких издательских предложений. Пройдет почти полвека — и критики единодушно ахнут: «Прозёванный гений!»

На молодых годы почти не сказались. На их восторги бабушка реагирует скептически: «Ваши разочарования впереди». — «Разочарования в чем?» — «Война всегда ожидание перемен. И непременно к лучшему. Если этого не случается…» — «Ты думаешь об империалистической?» — «И о Японской. И о Гражданской. И о Крымской — твой прадед рассказывал». — «Не надо сегодня». — «Наверное, не надо. Извини, это вопрос возраста. У нашего поколения меньше времени на адаптацию. И реанимацию. Конечно, я спешу».