Читать интересную книгу Отказаться от благодати (СИ) - Ангел Ксения

В душу ей я не лезла. Я в принципе не умела этого – лезть в душу, предлагать поддержку и собирать нужные слова в целительные предложения. Но иногда приходила на чердак – помолчать с ней.

Прошлое здесь обретало четкие контуры. Оно обступало со всех сторон, цеплялось костлявыми пальцами за плечи, давило ворохом сожалений, и иногда мне казалось, Полина не способна выдержать его давления.

Здесь пророчица кардинально менялась. Перед скади она старалась делать вид, что все хорошо, что она смирилась с потерей и живет дальше, а на чердаке позволяла тоске одолеть себя. И я стала приходить туда чаще – разделить с ней эту тоску.

А потом поняла, что жить так дальше не смогу. Если уж прошлое настойчиво скребется в дверь, пора впустить его окончательно и прекратить делать вид, что его не существует.

Сначала мы собрали хлам в большие коробки и перетащили их ближе к выходу. Мусора оказалось больше, чем мы предполагали, отделение зерен от плевел заняло у нас три долгих дня и обернулось ноющей болью в спине и крепатурой в мышцах. Работали мы молча, и молчание Полины умиротворяло. Иногда нужно просто быть рядом с кем-то и в то же время отдаться своему одиночеству, не пытаться придумать фальшивых слов утешения, когда утешиться невозможно. Не делать вид, что все прекрасно, выпустить на волю собственную злость на жизнь, и злость эту обратить в труд.

Это хорошо, потому что Полина, готовая захлебнуться собственными переживаниями, ненадолго их отпускала. И выглядела почти нормальной. В иные моменты она напоминала мне маму после смерти отца – такие же тусклые глаза, опущенные уголки губ и отсутствующее выражение лица. Я боялась этого выражения и того, что, как я думала, неизменно следует за ним – полного отказа от жизни. Капитуляции перед горем.

Иногда мне казалось, Полина была на грани этой капитуляции. Она закрылась в собственной раковине, за стенки которой не проникали звуки внешнего мира, отгородилась ото всех, почти не обращала внимания на сына. Алан свою потребность в матери перенес на меня, и мне ничего не оставалось, как дать ему то, чего он хотел – любовь и ласку, будто он был мне родным сыном. Дети не должны страдать из-за слабости родителей.

Но осуждать Полину я просто не могла.

Чердак преобразился. Исчезли сваленные в угол полотна – я велела Эльвире очистить их от пыли, а затем Роберт распорядился, чтобы их развесили в доме. Мамины картины снова заняли свое законное место в жизни племени. Стены и свод крыши избавились от грязно-серого оттенка и вскоре вновь заблестели лаковым покрытием, через начисто вымытые окна в помещение проникал солнечный свет, разливая белые пятна по натертому воском паркету.

Сегодня я снова нашла Полину там, среди залитого светом пустого помещения, в ореоле летающих пылинок – задумчивую и грустную. Больше нечему было отвлекать ее от тоски, грызущей изнутри, словно ржавчина.

Но у меня остался еще один аргумент. Последний.

Не могу сказать, что «отдавать» Влада было просто. С детства я была уверена, что он – тот самый, мой и для меня. Старалась, ждала, поддерживала его во всем, помогала и даже лгала ради него. И вот настал момент его отпустить.

Нет, мне не было чертовски больно. Если сравнить, то ощущение сродни тому, когда срываешь подсохшую корку с затянувшейся раны – неприятно, но не смертельно. К тому же, давно пора было признать, что Влад никогда моим не был. И не будет. Особенно теперь, когда и он, и Полина оказались свободными от обязательств. Как бы цинично это ни звучало, жизнь продолжается.

И я предложила ей съездить в город. К нему.

Знала, что я лишь посредник, и понимание это оказалось горько-сладким, терпким и пряным, как глинтвейн. Полина, немного поколебавшись, согласилась, и мы вторглись в суетливый, пыльный город, с вечными пробками, плохими дорогами и путанными улочками, с загнивающими остатками социализма в виде полуразрушенных заводов и старых машин.

Влад купил квартиру в центре. Просторные комнаты, балкон с небольшое футбольное поле и великолепный вид на усыпанную огнями спину города. Романтика, и Полине сегодня не помешает порция. Двойная.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я оставила их наедине. Не без сожаления, но собственные эгоистичные порывы удалось подавить. И такси вызвать, больше из чувства долга, чем по желанию. Обещания я старалась выполнять всегда.

На город опустились сумерки. Заволокли серой дымкой улицы, заставили ползущие по спинам дорог машины включить фары, а жавшиеся к тротуарам здания – зажечь витрины. В сумерках проще прятать слезы, пусть они больше были вызваны досадой, чем реальной обидой. Обижаться на Влада было глупо, и я всю дорогу до квартиры Богдана убеждала себя, что поступила правильно. Получалось плохо – наверное, мешала дикая усталость. Хотелось себя жалеть. И расплакаться у подъезда, спрятавшись в тени раскидистого абрикоса. Расплатившись с таксистом, я дала себе несколько минут передышки.

В подъезде воняло кислой капустой и табачным дымом. Запыленные ступеньки были усыпаны крошками и фантиками от конфет, на обшарпанных стенах пестрели нецензурные надписи. Пока я поднималась, изучила личную жизнь некой Люськи до самых интимных подробностей, узнала телефон водопроводчика Василия и размер скидки на мексиканскую пиццу. В общем, забила мозг ненужными вещами, отчего голова начала буквально раскалываться.

Квартира Богдана встретила теплом. Запахом кофе и мятного освежителя, который я заставляла его покупать. Меня закутали в тесные объятия, окружили теплом и поцеловали в висок. Скверное настроение пришлось оставить за порогом. А головная боль прошла сама собой. Наверное, тоскливые мысли все же влияют на самочувствие. А хороший секс прекрасно лечит.

– Что это значит для тебя?

Богдан на меня не смотрел. Пялился в окно, жевал булку и старательно делал вид, что задал будничный, несущественный вопрос, отвечать на который необязательно. Однако, ответа все-таки ждал.

Ответа не было, потому я просто пожала плечами.

– Серьезно или так?

– Серьезно… наверное. А для тебя?

– Наверное? – Усмехнулся. И глаза к потолку поднял, делая скорбное лицо. Мне совершенно не хотелось сложных разговоров, усталость брала свое, и глаза нещадно слипались. Хотелось спать. Утонуть в ворохе подушек, одетых в цветастые наволочки, укрыться одеялом с головой и потеряться на несколько часов. Горечь, возникшая после отъезда из квартиры Влада, растворилась в поцелуях Богдана, и я старалась не будить ее, запретив себя представлять, что происходило после моего ухода. Решила ведь уже, поздно отступать. А сожалеть – так и вовсе бессмысленно.

Сон – то, что было мне нужно. Однако Богдан не спешил замолкать и ждал, что я отвечу.

– Мне хорошо с тобой.

– Но…

– Но не думаю, что у этого есть будущее, – честно призналась я. – Пройдут годы, я постарею, и ты меня бросишь. К тому же, мне нужно питаться. Однажды нужно будет, и ты прекрасно понимаешь, что это значит.

– Ника обещала помочь, – нахмурился он. Взглянул из-под сведенных бровей, становясь похожим на капризного ребенка. Разговор начинал меня утомлять.

– Я не могу бежать к Нике каждый раз, когда мне нужно подпитать жилу. К тому же, что будет, если она вдруг уедет из города?

– Ну понятно, очередная отговорка…

Он снова отвернулся, и мне стало отчего-то гадко на душе. Тошно. Безнадежно даже. Все мои отношения – безнадежны, и виновата в этом лишь я сама. Встать бы, выбраться из-под одеяла, одеться и уйти, забыть, что когда-либо приходила. И встречи эти, бессмысленные и нелепые, похоронить в памяти. Так нет же, лежу, слушаю, отвечаю что-то, пытаюсь продлить агонию – и его, и собственную. А он говорит и не понимает, насколько тяжело мне понимать, что мы никогда… И он уйдет однажды, а значит, я потеряю еще одного близкого человека. Только вот я больше не хочу никого терять. Проще не иметь, чем потом расставаться с чем-то важным. Для Богдана это все игра в нормальную жизнь: работа, быт, встречи эти, которые он старательно превращает в иллюзию отношений. Правда в том, что нет никаких отношений. И не будет. Никогда.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})