Самой нудной и утомительной частью моего первого продолжительного плавания оказался рейс между Монтевидео и Вальпараисо. В проливе Магеллана мы попали в страшную бурю и пережили опять мучительные дни. Лучше не вспоминать о них. Когда мы прибыли в Вальпараисо после сорока дней пути, то, сойдя с парохода в этом состоянии отупения, которое естественно при выходе на берег после столь длительного и трудного путешествия, в суматохе таможенного осмотра, среди журналистов, фотографов и множества чужих людей, я был охвачен чувством глубокой печали. Мне казалось безумием то, что я решился уехать в такую даль, в противную страну с противным климатом, с тяжелым, сырым воздухом, давившим на голову и делавшим меня больным.
После трехчасового ожидания мы сели в поезд на Сантьяго и поздно вечером прибыли наконец на место. На вокзале встретила нас довольно большая толпа: здесь были журналисты, фотографы, сотрудники итальянского консульства. Встречал нас также хозяин гостиницы «Милан» и сразу стал разыскивать меня. Он слышал обо мне много хорошего от артистов, выступавших здесь в прошлом сезоне, и заинтересовался мной. Засыпав меня комплиментами, он предложил мне сразу же отправиться в его гостиницу, где он приготовил мне прекрасную комнату с ванной, обособленную и спокойную. Мы уехали с ним в одном экипаже. Едва приехав в гостиницу, я прежде всего поинтересовался, здесь ли остановилась интересующая меня синьора. Хозяин дал список имен своих постояльцев, и я с радостью увидел среди них имя Бенедетты.
На следующий день состоялась первая репетиция в театре. Чтобы театральная комиссия могла ознакомиться с нами, все артисты пели полными голосами, я же с самого начала и до конца — только еле слышно намечал свою партию. Это не произвело хорошего впечатления. Председатель комиссии строго-настрого предложил мне петь, так же как и все, полным голосом. Я отказался, мотивируя свой отказ тем, что из-за тягостного путешествия, мучительного для меня, не привыкшего к морским рейсам, голос мой не в полном порядке. Однако на второй репетиции — сам не знаю, по какому капризу — я повел себя точно таким же образом. На третьей — генеральной репетиции с оркестром у дона Джоана возникли неприятности с комиссией. Я продолжал упрямиться, еле слышно намечая свою партию, и комиссия обвинила импресарио в том, что он привез безголосого артиста, к тому же лишенного всякого чувства ответственности. Дон Джоан оказался вынужденным первым заговорить со мной и, поднявшись на сцену вместе с председателем комиссии (у которого была длинная черная борода), торжественно заявил, что если я сейчас же не спою всю свою партию полным голосом, он выпишет из Италии другого баритона. Я ничуть не смутился по двум причинам. Прежде всего потому, что я был абсолютно уверен в себе: я каждый день запирался в отдаленной комнате гостиницы, где хозяин предоставил в мое распоряжение старый рояль, и там я тщательнейшим образом повторял свою партию и пел полным голосом самые трудные места. А затем потому, что было бы трудно выписать сейчас из Италии в замену мне другого баритона. В общем, пользуясь своей молодостью — а я к тому же выглядел еще моложе своих лет и казался совсем мальчишкой — я прикидывался дурачком, чтобы поступить по-своему. Тем не менее мое странное поведение насторожило абонентов. Дон Джоан, желая снять с себя всякую ответственность, дошел до того, что умолял меня пропеть громко хотя бы одну фразу. Я отвечал, что очень жалею, но не могу исполнить его просьбу: я должен приберечь весь свой голос для дебюта. Для меня имеет значение только публика, говорил я, только с ней я и считаюсь, а на театральную комиссию мне в общем начихать.
На генеральной репетиции театр был переполнен, как на премьере. Дирижер, маэстро Падовани, отвечавший перед присутствующими за успех спектакля, заклинал меня, ради бога, спеть оперу полным голосом. Я отвечал ему в общем то же, что и дону Джоану. Эта репетиция была для меня катастрофой. Сопрано Мадзи в роли Сёлики щеголяла, как всегда, своим сильным, прекрасным голосом; тенор Исквиердо старался не меньше нее и в арии «Уж не во сне ли я вижу край волшебный» вызвал безудержный восторг публики. Бас Вульман в роли дона Педро также пожал немалые лавры благодаря отличному, сильному голосу и величественной, эффектной внешности, великолепно соответствовавшей исполняемому образу. Я же очутился в роли того, кто испортил весь вечер. Председатель жаловался дону Джоану: «Как жаль,— говорил он,— что из-за этого тупого и бессовестного мальчишки пойдет прахом такой великолепнейший спектакль». Дон Джоан переходил от яростных угроз к униженным мольбам и обратно. После репетиции абоненты направились в уборные поздравлять артистов, и так как они поневоле проходили мимо и моей двери, то до меня нередко долетали фразы, вроде этой: «Маnаmа va a pasar un malo rato al muchacho pobrecito.*
He скрою, что такие слова производили на меня некоторое впечатление. Я все же играл опасную игру. Вернувшись в гостиницу, я заперся в своей комнате, открыл корзину со всем необходимым, приобретенным у театрального поставщика в Милане, вытащил грим, парик, сандалии и, хотя было уже очень поздно, полностью загримировался и оделся для роли Нелюско, наложив даже искусственную мускулатуру. Я выглядел великолепным мужчиной. В последнюю очередь я укрепил на голове диадему из перьев и долго упражнялся перед зеркалом в различных движениях. Я отдал бы два года жизни, чтобы очутиться сейчас в театре и опровергнуть басню о том, что у меня нет голоса. Потом я снял грим, разделся, тщательно уложил костюм и только тогда бросился в постель. Но ночь я провел тревожно. Забылся сном только на рассвете. Зато спал очень долго. Поднявшись с постели около часу, занялся обычными вокализами. Голос мой разливался в тот день необыкновенно чисто, уверенно и звучал также непоколебимо, как была непоколебима моя воля к победе. Когда я спустился к обеду, хозяин гостиницы, присутствовавший накануне вечером на репетиции, подал мне особые блюда и стал уговаривать меня мужаться, в то время как сам он донельзя нервничал. В театре — я уже давно был в гриме и костюме, когда директор сцены пришел спросить, готов ли я? «Да, черт возьми, давным-давно! — ответил я, нахмурившись, с видом настоящего индийца. — Жду не дождусь выхода!» Я выскочил
* «Завтра ему не поздоровится, бедному мальчику» (исп.).
на сцену прыжком через несколько ступенек с ловкостью дикаря, как и подобает по роли. При первых же возгласах — два раза произнесенное слово «нет» на нотах си-бемоль и ре в среднем регистре— я заполнил зал мощным звучанием. Почувствовал голос свободным и непринужденным, ожидающим только моего приказа, чтобы вырваться и разлиться потоком во всю свою силу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});