Читать интересную книгу Как Петербург научился себя изучать - Эмили Д. Джонсон

изучать ее с учетом региональных особенностей. В каждом регионе были писатели, учреждения и целые литературные движения, которые практически не оставили о себе памяти. Местные краеведы, предположил Пиксанов, могли бы сыграть важную роль в сборе информации о таких явлениях. Хотя в принципе почти любой аспект региональной культуры мог бы заинтересовать этих добровольцев, когда появлялись определенные закономерности, они заслуживали особого внимания. Если исследователь узнавал о группе местных деятелей культуры, объединенных в организацию или имевших близкие личные связи, о литературном кружке или театральном клубе, существовавшем на протяжении нескольких десятилетий, то ему следовало заподозрить наличие «областного культурного гнезда». Пиксанов приложил немало усилий к объяснению того, что под этим термином он подразумевает нечто иное, чем «механическую совокупность культурных явлений и деятелей» в данной области. Это понятие означало группу, которая в некотором смысле была объединена общими интересами, члены которой работали согласованно и разделяли определенные цели. «Областное культурное гнездо» можно определить по трем основным признакам: четкий круг участников, постоянная активность и обучение последующих поколений художников [Пиксанов 1928: 60–63]. Поскольку они действовали как коллективы, то могли достичь больших успехов, чем любой человек в отдельности. Как правило, они оказывали огромное влияние на местное общество в целом, устанавливая стандарты вкуса и продвигая искусство. Областные гнезда воспитывали молодых художников, предоставляя им поддержку, поощрение и базовые навыки, необходимые для успешной карьеры в Москве и Санкт-Петербурге. Любое настоящее исследование взаимодействия российских регионов и столиц в области литературы должно учитывать деятельность этих групп.

Идеи Пиксанова об «областных культурных гнездах» поначалу не вызвали особого отклика у ведущих представителей краеведческого сообщества. Освещение Второй конференции в журналах Центрального бюро фокусировалось на других вопросах. Для публикации было отобрано 12 статей, но статья профессора в их число не вошла, и на его доклад даже не писали рецензию или резюме. Сейчас невозможно сказать, почему в то время редакторы так решили, но, возможно, сыграли свою роль несколько соображений. Любому, кто был знаком с современными критическими течениями, такими как формализм, довольно прямолинейный социологический подход Пиксанова к изучению литературы, вероятно, казался примитивным. Его проза была громоздкой, и сам он, по-видимому, не играл существенной роли в организованном краеведческом движении начала 1920-х годов[287]. По сути, он был лишь еще одним профессором из центрального университета, который не участвовал в краеведческом движении и которому для завершения программы исследований требовалась провинциальная рабочая сила. Таким образом, он столкнулся с огромной конкуренцией со стороны других ученых, многие из которых уже несколько лет работали в ЦБК и налаживали отношения с сетью местных добровольцев. В любом случае, в 1925 году было много такого, о чем надо было сообщить и что могло показаться более важным, чем «областные гнезда» Пиксанова: Центральное бюро находилось в процессе переезда в Ленинград и открытия второго периодического издания, местные организации сталкивались с растущим давлением – от них требовали содействия индустриализации, – и в самом бюро начали проявляться признаки фракционности[288]. У кого было время посреди всей этой суматохи продвигать новое начинание в области гуманитарных наук? Проигнорированный посреди всего этого волнения, Пиксанов, похоже, быстро отказался от какого-либо интереса к краеведческому движению и перешел к поиску других точек приложения своей энергии. Его карьера была на подъеме, и у него, вероятно, не было времени обдумывать еще один набег на мир краеведения. В 1925 году он был назначен заведующим кафедрой литературы и языкознания Второго московского государственного университета, а также он начал работать редактором в Государственном издательстве (Госиздате).

Если бы не вмешательство Гревса и Анциферова, речь Пиксанова на Второй конференции была бы полностью забыта. Его концепция «областных культурных гнезд» в лучшем случае заслужила бы комментария в учебнике истории краеведения[289]. После распада Экскурсионного института в конце 1924 года Гревс и Анциферов начали играть в краеведческом движении более значимую роль, занимая должности в Центральном бюро. В то время краеведческая работа, по общему мнению, в подавляющем большинстве случаев была сосредоточена на естественных науках; проекты в области истории и искусства встречались значительно реже, а некоторые области, включая литературу, оставались совершенно неисследованными. Стремясь как можно быстрее исправить эту ситуацию, Гревс и Анциферов отнеслись к Пиксанову как к потенциальному союзнику. В статьях и обзорах, опубликованных в период с 1926 по 1929 год, оба ученых неоднократно ссылались на достижения своего коллеги. Они восторженно уверяли, что ему удалось привлечь внимание к очень существенному и до сих пор мало изучавшемуся направлению в развитии духовной культуры на местах, что он открыл перед краеведами многообещающую задачу разработки истории провинциальной литературы[290]. Возможно, они посчитали некоторые выпады Пиксанова против центристских перекосов в литературной критике крайностью, но в целом, по их мнению, его подход к нуждам краеведения был практически идеальным. «Можно быть уверенным, – отмечал Анциферов в книге 1926 года, – что призыв Н. К. Пиксанова найдет теплый отклик у историков литературы и краеведов наших провинций» [Анциферов 1926б: 91–92]. Анциферов предложил рассматривать концепцию литературных гнезд комплексно, чтобы дать возможность принять участие в движении волонтерам из всех регионов России. Любой писатель, чья работа содержала описания того или иного края, который жил в этом районе или даже просто родился в нем, представлял собой легитимный предмет для изучения. Хотя, в зависимости от местных условий, волонтеры могут сосредоточить свои усилия на отдельной проблеме, в идеале они должны исследовать широкий круг вопросов, связанных с литературой. Они должны изучать жизнь местных писателей, их связи с сообществом, узнавать об интеллектуальной и социальной среде, существовавшей в данной местности в разное время, а также смотреть, как образ края отражен в литературных произведениях.

Без сомнения, Анциферов и Гревс с энтузиазмом отнеслись к работе Пиксанова потому, что видели в его «гнездах» ключ к разработке нового, упорядоченного подхода к литературной географии. Они сами в течение многих лет проводили исследования по смежным вопросам, но никогда по-настоящему не пытались приспособить свои объяснения для массовой и в подавляющем большинстве провинциальной аудитории, такой как краеведы. Работая в Экскурсионном институте, Анциферов призывал своих студентов, когда они изучают местные архитектурные памятники или размышляют над описаниями достопримечательностей, искать genius loci или дух своего родного города. Он утверждал, что их усилия постепенно приведут к некоему откровению и личному просветлению, у них разовьется более острое топографическое чутье и они станут подходить к чтению литературы творчески. Вся эта мистическая терминология, эти разговоры о видениях, внутреннем росте, «душах» и «духах» не находили места в творчестве Пиксанова. Он не испещрял свои статьи ссылками на Паскаля и Бергсона, как часто делал Анциферов, и не использовал второстепенных богов античной мифологии для иллюстрации своих аргументов[291]. Пиксанов свел изучение литературной топографии к гораздо более конкретным терминам, рассматривая ее в первую очередь как средство достижения единой научной цели. В своих статьях и выступлениях профессор призывал краеведов собирать информацию о местной культурной жизни, чтобы историки могли наконец составить географически беспристрастный отчет о развитии русской литературы.

То, что Пиксанов по своим взглядам придерживался позитивистской теории, и то, что он пользовался языком научно-популярной литературы, представляло ценность в контексте краеведческого движения: его идеи было относительно легко понять, и их можно было быстро донести до армии неодинаково подготовленных местных добровольцев. Даже термин, относительно которого Пиксанов хвастался, что придумал его сам, «областное культурное гнездо», вызывал четкие ассоциации и не требовал особых пояснений[292]. Настолько запоминающийся, что сразу показался знакомым, он был как раз тем лозунгом, который