работу подневольной – и он бросит работу, и ничего с этим не поделаешь. <…> Форма сохранится, но жизни не будет за этой формой. Как только краеведам-общественникам начнут давать обязательные задания – «делай то-то и не делай то-то», как только их начнут помимо их желания «спланировывать» и «согласовывать», хотя бы с самыми лучшими намерениями и по самым лучшим рецептам, – так они понемножку начнут отходить от работы. <…>
Признавайте сколько угодно за краеведной работой «государственное значение», помогайте ей, чем можно, но оставьте ей ее независимый добровольно-общественный характер. Я думаю, что под этой мольбой подпишутся многие и многие тысячи краеведов. А дело выходит наоборот. Материальной помощи почти никакой, а по линии распоряжений – сколько угодно…[257]
По новому указу осуществилось все, чего опасались его противники, подобные Райкову. Общества местных «добровольцев» успешно национализировались, что в конечном итоге привело к приказам сверху и обязательному участию в национальных экономических проектах. Кроме того, это решение, вероятно, принималось для достижения важной краткосрочной цели: обеспечить присутствие на Третьей конференции более послушных делегатов, представителей областей, которые, по расчетам, будут поддерживать центр[258]. Как только Наркомпрос объединил региональные общества, как только московское отделение восстановило свой юридический мандат, судьба ленинградской группы в значительной степени была решена.
В течение следующих двух лет аванпост Центрального бюро в Северной столице был вынужден постепенно сворачивать свою деятельность. Сначала распалась его школьная комиссия, загнанная в тупик необходимостью координировать все усилия с аналогичным органом, который открылся на юге. Затем библиографическая комиссия была вынуждена передать большинство своих текущих проектов Москве; ее активисты в то время публично жаловались, что их конкуренты решили «приступить к публикации списков краеведческой литературы по СССР в другом масштабе и по иному плану»[259]. Еще в марте 1928 года ленинградское отделение пыталось вести дела как обычно, настаивая в прессе: «Обычная связь с местами, несмотря на перенос центра ЦБК в Москву, заметно не сократилась и осуществилась как путем переписки, так и путем приезда местных работников»[260]. К февралю 1929 года они стали более осторожны, заверяя при каждом удобном случае, что все проекты и контакты с провинциальными группами напрямую связаны с их официальной сферой влияния: научными вопросами и методологией. На еженедельных собраниях участники утверждали, что они сосредоточены на решении трех основных задач:
а) прослушивание и обсуждение докладов с мест по методической линии – это дает возможность учитывать методические нужды краеведческого движения; б) прослушивание и обсуждение докладов членов ЦБК и научных сотрудников в связи с их методическими командировками на места. При обсуждении докладов того и другого типа производится оценка деятельности краеведческих организаций и выносятся решения научно-методического характера, выясняется необходимость помещения той или иной методической статьи в печатных органах ЦБК и увязки данной краеведной организации с каким-либо научным учреждением и т. д.; в) на субботних совещаниях рассматриваются также проекты различных начинаний, как, например: направленный Институтом белорусской культуры на оценку ЦБК план краеведного курса, им разработанный…[261]
Даже эта новая скромная позиция не смогла удовлетворить власти, и к началу 1930 года начались полномасштабные репрессии[262].
В период с 1930 по 1931 год по всей стране проходили аресты, причем даже в самых мелких ячейках краеведческой сети. Однако репрессивные органы явно особое внимание уделяли Ленинграду. Вполне реальный раскол, возникший в Центральном бюро во второй половине 1920-х годов, послужил прекрасным оправданием для чистки. Когда началась эта кампания, государственные чиновники выпускали в свет бесконечное количество статей, в каждой из которых утверждалось, что «в Ленинграде вокруг Академии наук группируются наиболее реакционные, черносотенные элементы в краеведении, продолжает культивироваться заложенное за много десятилетий до революции архивно-археологическое, а также империалистическое краеведение», что противоречит целям социалистического строительства. Многие руководители бюро, в том числе Д. О. Святский и Гревс, были немедленно брошены в тюрьму[263]. Анциферов, который был арестован в апреле 1929 года и приговорен к трем годам заключения в печально известном Соловецком трудовом лагере за участие в еженедельном дискуссионном кружке, возглавляемом философом А. А. Мейером, летом 1930 года был возвращен в Ленинград и неоднократно подвергался допросам по поводу его причастности к Центральному бюро краеведения[264]. В своих воспоминаниях он позже писал, что следователи дали ему листы бумаги и велели дать «характеристику деятельности ЦБК». Пообещав ограничиться правдой, Анциферов вернулся в свою камеру и сел за стол:
С сознанием того, что я приступаю к бессмысленной работе, я сел в своей камере за столик. Писал добросовестно, словно годовой отчет, писал долго. Все же, думалось, что-нибудь да дойдет до сознания Стромина. Мы ведь так верили в нужность своего дела, в его патриотический смысл, так любили наше дело! Мы боролись с московским ЦБК, которое хотело свести краеведение с его широкими задачами лишь к «производственному краеведению», исключающему из своей программы изучение прошлого края. Мы, ленинградцы, выдвигали тезис: край нужно изучать не краешком, а целокупно, только тогда краевéдение сможет превратиться в краеведéние… [Анциферов 1992: 354] .
Первые наброски, сданные Анциферовым, были полностью отвергнуты как никуда не годные. Наконец, после нескольких месяцев одиночного заключения, следователю, приехавшему из Москвы, удалось вытрясти из него следующее блеклое признание: «Признаю себя виновным в том, что всюду, куда меня ни посылало ЦБК, я настаивал на необходимости изучать прошлое края, и в этом я расходился с пропагандой производственного краеведения» [Анциферов 1992: 362].
Представление о том, что Ленинград был своего рода оперативной базой для буржуазных краеведов, географическим центром оппозиции Москве и ее политике, часто всплывало на допросах в том числе и потому, что следователи надеялись связать краеведов с другой группой подозрительных интеллектуалов с севера. В 1929 году был арестован ряд академиков и сотрудников Академии наук, ставших жертвами кампании, которая, подобно нападению на «историческое» краеведение, заключалась в стремлении подчинить относительно независимую организацию. Академия наук упрямо решила остаться в Петрограде, после того как правительство переехало в Москву[265]. Хотя она согласилась сотрудничать с властями, оказывая научную поддержку государственным экономическим инициативам, она, как показала Вера Тольц, неоднократно сопротивлялась официальному вмешательству во внутренние дела, такие как прием на работу и выборы в 1920-е годы [Tolz 2000: 40–41]. До 1927 года в академии вообще не было партийной организации, и даже в марте 1928 года только семь из более чем тысячи ее сотрудников являлись полноправными членами партии, к тому же в основном они занимали неакадемические должности низкого уровня[266]. По мере того как темпы культурной революции ускорялись, на академию оказывалось все большее давление с целью исправления этой ситуации. В частных беседах с ее руководством правительственные чиновники наконец стали предлагать конкретных кандидатов на звание академика. В течение 1928 года постоянный секретарь академии Ольденбург и ряд других политически умеренных членов на официальных и неофициальных встречах пытались договориться о компромиссе. В конечном счете представители властей согласились разрешить академии ввести в штат новых беспартийных ученых при условии, что она также проголосует за обновленный список коммунистов. Это с трудом достигнутое соглашение вызвало яростные дебаты в стенах самого учреждения, причем многие ученые по-прежнему выступали вообще против любого компромисса по вопросу назначений[267]. Когда в январе 1929 года состоялись выборы, было подано столько протестных голосов, что трое коммунистов поначалу не прошли. В панике президиум Академии наук немедленно созвал второе заседание генеральной ассамблеи и протолкнул петицию, в которой просил Совнарком разрешить провести повторное